Неточные совпадения
Клим знал, что
на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился
на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим
видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову
на плечо, смотрит в угол
потолка, прислушиваясь.
Говоря, он смотрел в
потолок и не
видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить
на кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале,
на стульях, а я, как муха, под
потолок залетел. Вы
на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза
видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг
вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и
видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за
потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно
на самом дне?»
На ропот мой как тут явился и дед.
От нечего делать я оглядывал стены и вдруг
вижу: над дверью что-то ползет, дальше
на потолке тоже, над моей головой, кругом по стенам, в углах — везде. «Что это?» — спросил я слугу-португальца. Он отвечал мне что-то — я не понял. Я подошел ближе и разглядел, что это ящерицы, вершка в полтора и два величиной. Они полезны в домах, потому что истребляют насекомых.
Любовь Андреевна. Я посижу еще одну минутку. Точно раньше я никогда не
видела, какие в этом доме стены, какие
потолки, и теперь я гляжу
на них с жадностью, с такой нежной любовью…
Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, всё
видя, всё замечая, поднимаясь к
потолку, когда она говорила о боге, опускаясь
на щеки, если речь шла о домашнем.
Кроме отворенных пустых сундуков и привешенных к
потолку мешков,
на полках, которые тянулись по стенам в два ряда, стояло великое множество всякой всячины, фаянсовой и стеклянной посуды, чайников, молочников, чайных чашек, лаковых подносов, ларчиков, ящичков, даже бутылок с новыми пробками; в одном углу лежал громадный пуховик, или, лучше сказать, мешок с пухом; в другом — стояла большая новая кадушка, покрытая белым холстом; из любопытства я поднял холст и с удивлением
увидел, что кадушка почти полна колотым сахаром.
Утро. Сквозь
потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я
увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота —
на четвертом замрут…
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами
на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я
видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали
на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым
потолком.
Как всегда, у стен прислонились безликие недописанные иконы, к
потолку прилипли стеклянные шары. С огнем давно уже не работали, шарами не пользовались, их покрыл серый слой копоти и пыли. Все вокруг так крепко запомнилось, что, и закрыв глаза, я
вижу во тьме весь подвал, все эти столы, баночки с красками
на подоконниках, пучки кистей с держальцами, иконы, ушат с помоями в углу, под медным умывальником, похожим
на каску пожарного, и свесившуюся с полатей голую ногу Гоголева, синюю, как нога утопленника.
Глядя
на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно! Лицо у него было такое, как всегда — не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык
видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен
на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства,
на такую чистоту. Зинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной.
Бревенчатые стены штольни и
потолок стали теряться, контуры стушевались, и мы оказались снова в темноте. Мне показалось, что свеча моего проводника потухла, — но я ошибался. Он обернулся ко мне, и я
увидел крохотное пламя, лениво обвивавшее фитиль. Справа и слева
на пространстве немного более двух протянутых рук частым палисадом стояли бревна, подпиравшие верхние балки
потолка. Между ними сквозили острые камни стенки туннеля. Они были покрыты какой-то липкой слизью.
Но вот послышалось шарканье туфель, и в комнатку вошел хозяин в халате и со свечой. Мелькающий свет запрыгал по грязным обоям и по
потолку и прогнал потемки. Тетка
увидела, что в комнатке нет никого постороннего. Иван Иваныч сидел
на полу и не спал. Крылья у него были растопырены и клюв раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился и хотел пить. Старый Федор Тимофеич тоже не спал. Должно быть, и он был разбужен криком.
Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я очнулся лишь
увидев себя сидящим в кубрике против посетителей — они сели
на вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, — и сидели согнувшись, чтобы не стукнуться о потолок-палубу.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась
на дверную ручку,
на меня,
на потолок. Но я уж не рассердился
на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошел к дивану одетый, лег
на него и сейчас же перестал
видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не
видел.
Я не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я не помнил ничего. То, что я лежал
на полу, то, что я
видел сквозь какой-то странный сизый туман
потолок, то, что я чувствовал, что в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, — все это не удивило меня. Казалось, что все это так и нужно для какого-то дела, которое нужно сделать и которого я никак не мог вспомнить.
Из ее бессвязного рассказа я понял следующее: часов в одиннадцать вечера, когда Гаврило Степаныч натирал грудь какой-то мазью, она была в кухне; послышался страшный треск, и она в первую минуту подумала, что это валится
потолок или молния разбила дерево. Вбежав в спальню, она
увидела, что Гаврило Степаныч плавал в крови
на полу; он имел еще настолько силы, что рукой указал
на окно и прошептал...
Уж наверно ни один из отечественных героев времен японской войны не
видел такой сердечной и бурной встречи, какую сделали Саше! Сильные, корявые руки подхватывали его, поднимали
на воздух и с такой силой подбрасывали вверх, что чуть не расшибли Сашку о
потолок. И кричали так оглушительно, что газовые язычки гасли, а городовой несколько раз заходил в пивную и упрашивал, «чтобы потише, потому что
на улице очень громко».
Лежа
на спине, он ясно
увидел, как прямая линия, образованная стеною и
потолком, вдруг расцветилась радугой, изломалась и вся расплылась в мелких, как Млечный Путь, звездочках.
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Взошедши в переднюю,
увидел он
на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа
на спине, плевал в
потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Взглянув нечаянно вверх, я
увидел на самом
потолке мелькающую тень от чего-то летающего.
Платонов. Вот мы и не дома, наконец! Слава тебе, господи! Шесть месяцев не
видели мы ни паркета, ни кресел, ни высоких
потолков, ниже даже людей… Всю зиму проспали в берлоге, как медведи, и только сегодня выползли
на свет божий! Сергею Павловичу! (Целуется с Войницевым.)
И Поталеев опять взглянул в мезонинное окно и
видит, что Спиридонов стоит в просвете рамы, головой доставая до низенького
потолка, и, держа пред собою гитару, поет. Слова звучные, мотив плавучий и страстный, не похожий
на новые шансонетки...
Висленев, слыша эти распоряжения, усугублял свое молчаливое неудовольствие, не захотел окинуть глазом открытую пред ним мансарду верхнего этажа и за то был помещен в такой гадостной лачуге, что и Бодростина, при всей своей пренебрежительности к нему, не оставила бы его там ни
на одну минуту, если б она
видела эту жалкую клетку в одно низенькое длинное окошечко под самым склоном косого
потолка.
Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по
потолку. Со двора не доносилось ни звука, точно весь мир заодно с доктором думал и не решался говорить. Ольга Ивановна уже не плакала, а по-прежнему в глубоком молчании глядела
на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул
на ее бледное, истомленное горем лицо, у нее было такое выражение, какое ему случалось
видеть ранее во время приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.
Он оглянулся
на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда
видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было
на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в
потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она
видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.
Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов не спал. Он лежал неподвижно под одеялом и глядел
на темный
потолок, потом,
увидев луну, глядевшую в окно, он перевел глаза с
потолка на спутника земли и так пролежал с открытыми глазами до самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренер Жуков.
На потолке увидел он темный круг — тень от абажура. Ниже были запыленные карнизы, еще ниже — стены, выкрашенные во время оно в сине-бурую краску. И дежурная комната показалась ему такой пустыней, что стало жалко не только себя, но даже таракана…
Переменились одни декорации: утих однообразный шум капели, исчезла и светлая точка
на пузыре одинокого окна; вместо их серебряная кора облепила углы стен и пазы
потолка; а светлую точку, сквозь которую узник
видел небо с его солнышком и вольных птичек, покрыла тяжелая заплатка.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря
на то, что Данило был не велик ростом,
видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда
видишь лошадь или медведя
на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как-нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти
на простор, из-под
потолка под небо.
Отвел Лушников глаза с
потолка, так бы зубами все койки и перегрыз.
Видит, насупротив мордвин Бураков
на койке щуплые ножки скрестил,
на пальцы свои растопыренные смотрит, молитву лесную бормочет. Бородка ровно пробочник ржавый. Как ему, пьявке, не молиться… Внутренность у него какая-то блуждающая обнаружилась — печень вокруг сердца бродит, — дали ему чистую отставку… Лежи
на печи, мухоморную настойку посасывай. И с блуждающей поживешь, абы дома… Ишь какое, гунявому, счастье привалило!
Наверху музыка было утихла, но через минуту пианист заиграл снова и с таким ожесточением, что в матрасе под Софьей Саввишной задвигалась пружина. Попов ошалело поглядел
на потолок и начал считать опять с августа 1896 года. Он глядел
на бумаги с цифрами,
на счеты и
видел что-то вроде морской зыби; в глазах его рябило, мозги путались, во рту пересохло, и
на лбу выступил холодный пот, но он решил не вставать, пока окончательно не уразумеет своих денежных отношений к банкирской конторе Кошкера.