Неточные совпадения
И в это же время, как бы одолев препятствия,
ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он
сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
— Видишь, я прав, —
сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не боится ни моря, ни
ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это не вода плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла.
Да
скажи, кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога, где только
ветер дует и море шумит!
«Скажи-ка мне, красавица, — спросил я, — что ты делала сегодня на кровле?» — «А смотрела, откуда
ветер дует».
— Теперь, —
сказал Грэй, — когда мои паруса рдеют,
ветер хорош, а в сердце моем больше счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал в Лиссе.
Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что не придержанный у кнека [Кнек (кнехт) — чугунная или деревянная тумба, кнехты могут быть расположены по парно для закрепления швартовых — канатов, которыми судно крепится к причалу.] канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что
ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче
сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица.
— Ты хошь бы на улицу вышел, —
сказала она, помолчав, — тебя хошь бы
ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль?
Кабанова. Ты не осуждай постарше себя! Они больше твоего знают. У старых людей на все приметы есть. Старый человек на
ветер слова не
скажет.
И я
скажу совет хорош, не ложно;
Да плыть на парусах без
ветру невозможно.
«В самом деле, —
сказал я, — почему думаешь ты, что жило [Жилó (устар.) — жилье.] недалече?» — «А потому, что
ветер оттоле потянул, — отвечал дорожный, — и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко».
— А весь этот шум подняли марксисты. Они нагнали страха, они! Эдакий… очень холодный
ветер подул, и все почувствовали себя легко одетыми. Вот и я — тоже. Хотя жирок у меня — есть, но холод — тревожит все-таки. Жду, —
сказал он, исчезая.
Дул
ветер, окутывая вокзал холодным дымом, трепал афиши на стене, раскачивал опаловые, жужжащие пузыри электрических фонарей на путях. Над нелюбимым городом колебалось мутно-желтое зарево, в сыром воздухе плавал угрюмый шум, его разрывали тревожные свистки маневрирующих паровозов. Спускаясь по скользким ступеням, Самгин поскользнулся, схватил чье-то плечо; резким движением стряхнув его руку, человек круто обернулся и вполголоса, с удивлением
сказал...
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел
сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался
ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Нехаева, повиснув на руке Клима, говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который пел на свадьбе похоронные песни. Шли против
ветра, говорить ей было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего,
сказал...
Минут пять молча пили чай. Клим прислушивался к шарканью и топоту на улице, к веселым и тревожным голосам. Вдруг точно подул неощутимый, однако сильный
ветер и унес весь шум улицы, оставив только тяжелый грохот телеги, звон бубенчиков. Макаров встал, подошел к окну и оттуда
сказал громко...
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин
сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога.
Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Помолчав, он предложил Самгину папиросу, долго и неумело закуривал на
ветру, а закурив —
сказал, вздыхая...
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже
сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу,
ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Ветер нагнал множество весенних облаков, около солнца они были забавно кудрявы, точно парики вельмож восемнадцатого века. По улице воровато бегали с мешками на плечах мужики и бабы, сновали дети, точно шашки, выброшенные из ящика. Лысый старик, с козлиной бородой на кадыке, проходя мимо Самгина,
сказал...
Вообще,
скажет что-нибудь в этом духе. Он оделся очень парадно, надел новые перчатки и побрил растительность на подбородке. По улице, среди мокрых домов, метался тревожно осенний
ветер, как будто искал где спрятаться, а над городом он чистил небо, сметая с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
Он стал расталкивать товарищей локтями и плечами, удивительно легко, точно
ветер траву, пошатывая людей. Вытолкнув Самгина из гущи толпы, он
сказал...
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на
ветер не
скажет, и маменьку отучил смеяться.
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я
скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного
ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
Я забыл
сказать, что день был сырой, тусклый, с начинавшеюся оттепелью и с теплым
ветром, способным расстроить нервы даже у слона.
Нас, как я
сказал выше, держал почти на одном месте противный восточный и северо-восточный
ветер, неровный, сильный, с беспрерывными шквалами.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, —
сказал он, — торопиться нечего».
Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им не
сказали, так точно, как не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы идем. Мы все думали, что нас остановят, дадут место и
скажут, что полномочные едут; но ничего не было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем не в Едо, успокоились. Мы
сказали, что уйдем сегодня же, если
ветер будет хорош.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», —
сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок.
Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Только изредка кто-нибудь придет сверху и
скажет, что славно идем: девять узлов,
ветер попутный.
Мы с любопытством смотрели на все: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то
сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна не поворачивала;
ветер ударил сильно — она все стоит: мы были на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.
«Буря», —
сказали бы вы, а мои товарищи называли это очень свежим
ветром.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный
ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или
скажет: «Что теперь делается в поле?
Во вторую половину ночи все небо покрылось тучами. От Дерсу я научился распознавать погоду и приблизительно мог
сказать, что предвещают тучи в это время года: тонкие слоистые облака во время штиля, если они лежат полосами на небе, указывают на
ветер, и чем дольше стоит такая тишь, тем сильнее будет
ветер.
Я хотел уже было повернуть назад, но Дерсу успокоил меня,
сказав, что пурги не будет, будет только сильный
ветер, который назавтра прекратится.
— Плохо, —
сказал я, —
ветер начинает дуть с юга.
Место для бивака было выбрано нельзя
сказать чтобы удачное. Это была плоская седловина, поросшая густым лесом. В сторону от нее тянулся длинный отрог, оканчивающийся небольшой конической сопкой. По обеим сторонам седловины были густые заросли кедровника и еще какого-то кустарника с неопавшей сухой листвой. Мы нарочно зашли в самую чащу его, чтобы укрыться от
ветра, и расположились у подножия огромного кедра высотой, вероятно, 20 м.
Не могу
сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим
ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня.
— Это худо, —
сказал он, указывая на небо. — Моя думай, будет большой
ветер.
За утренним чаем Г.И. Гранатман заспорил с Кожевниковым по вопросу, с какой стороны ночью дул
ветер. Кожевников указывал на восток, Гранатман — на юг, а мне казалось, что
ветер дул с севера. Мы не могли столковаться и потому обратились к Дерсу. Гольд
сказал, что направление
ветра ночью было с запада. При этом он указал на листья тростника. Утром с восходом солнца
ветер стих, а листья так и остались загнутыми в ту сторону, куда их направил
ветер.
Поднялся
ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом. Красный дым вился над кровлею. Стекла затрещали, сыпались, пылающие бревна стали падать, раздался жалобный вопль и крики: «Горим, помогите, помогите». — «Как не так», —
сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар. «Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных, бог тебя наградит».
Это слово… я со слезами повторял его накануне, я расточал его на
ветер, я твердил его среди пустых полей… но я не
сказал его ей, я не
сказал ей, что я люблю ее…
— Гей, гей!..
Скажу тебе, хлопче, правду: были люди — во времена «Речи Посполитой»… Когда, например, гусарский регимент шел в атаку, то, понимаешь, — как буря: потому что за плечами имели крылья… Кони летят, а в крыльях
ветер, говорю тебе, как ураган в сосновом бору… Иисус, Мария, святой Иосиф…
После он сам
сказал, что наставил в слуховом окне бутылок разных да склянок, —
ветер в горлышки дует, а они и гудут, всякая по-своему.
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то
ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и спросишь там.
Скажешь, что я нашел и прислал… И
скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
— Не они, а мы тут каторжные, —
сказал с раздражением командир. — Теперь здесь тихо, но посмотрели бы вы осенью:
ветер, пурга, холод, волны валяют через борт, — хоть пропадай!
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь
ветра в поле искать… Да еще и то
сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые.
Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
Мы уже
сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал по этому поводу. В самом деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его по
ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
— Ядовитый мужичонко, — поддакивал он Самоварнику. — А промежду прочим и так
сказать: собака лает —
ветер носит. Надо его будет немного укоротить.
Но отец мой немедленно хотел ехать и послал отыскать перевозчиков; сейчас явились несколько человек и
сказали, что надо часок погодить, что перед солнечным закатом
ветер постихнет и что тогда можно будет благополучно доставить нас на ту сторону.
Евсеич, опасаясь сильного и холодного
ветра,
сказал мне: «Пойдем, соколик, в горницу; река еще не скоро взломается, а ты прозябнешь.