Неточные совпадения
О великий христианин Гриша! Твоя
вера была так сильна, что ты чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих — ты их не
поверял рассудком… И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда, не находя слов,
в слезах повалился на землю!..
Теперь припомнил он, что видел
в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел
верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал
веру и душу.
Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не
веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве
в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне
верой и правдою, и я тебя пожалую и
в фельдмаршалы и
в князья. Как ты думаешь?».
— Екатерина Великая скончалась
в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич
верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это —
вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным
поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется
в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
— Тайна сия велика есть! — откликнулся Лютов, чокаясь с Алиной коньяком, а опрокинув рюмку
в рот, сказал, подмигнув: — Однако полагаю, что мы с тобою — единоверцы: оба
верим в нирвану телесного и душевного благополучия. И — за
веру нашу ненавидим себя; знаем: благополучие — пошлость, Европа с Лютером, Кальвином, библией и всем, что не по недугу нам.
— Моралист, хех! Неплохое ремесло. Ну-ко, выпьем, моралист! Легко, брат, убеждать людей, что они — дрянь и жизнь их — дрянь, они этому тоже легко
верят, черт их знает почему! Именно эта их
вера и создает тебе и подобным репутации мудрецов. Ты — не обижайся, — попросил он, хлопнув ладонью по колену Самгина. — Это я говорю для упражнения
в острословии. Обязательно, братец мой, быть остроумным, ибо чем еще я куплю себе кусок удовольствия?
Разговорам ее о религии он не придавал значения, считая это «системой фраз»; украшаясь этими фразами, Марина скрывает
в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты;
в силу этого оружия она
верит, и этой
верой объясняется ее спокойное отношение к действительности, властное — к людям. Но — каково же это оружие?
В Обломовке
верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и
поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и
в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться
в этом, — так сильна
вера в чудесное
в Обломовке!
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою,
в соразмере, что он может за исполнение три месяца
в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет — пусть нам
верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто
веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе мое искушение...
Где
Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол
в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и
поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Он
верил в непогрешимость
Веры, и эта
вера, которою держалась его чистая, глубоко нравственная страсть к ней, да прелесть ее обаятельной красоты и доверие к ее уму, сердечной честности — заглушали животный эгоизм страсти и спасали его не только от отчаяния
в горе, но и от охлаждения к
Вере.
— Ах,
Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете
в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда
поверили бы… — говорил он, глядя
в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то слова о Верочке… Полина Карповна приняла их на свой счет. Ей, конечно, не
поверили — знают ее — и теперь добираются правды, с кем была
Вера, накануне рождения,
в роще… Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча и покрыла всех нас… и вас тоже.
— Послушайте,
Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить
в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и
в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное — не
верите!
— Мы высказались… отдаю решение
в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь,
в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не
верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не
поверили. А тот старый сплетник узнал, что
Вера уходила,
в рожденье Марфеньки, с Тушиным
в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
Вера наконец, почти незаметно для нее самой,
поверила искренности его односторонних и поверхностных увлечений и от недоверия перешла к изумлению, участию. У ней даже бывали минуты, впрочем редкие, когда она колебалась
в непогрешимости своих, собранных молча, про себя наблюдений над жизнью, над людьми, правил, которыми руководствовалось большинство.
Вера слушала
в изумлении, глядя большими глазами на бабушку, боялась
верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть
в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Вот тут Райский
поверял себя, что улетало из накопившегося
в день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и с ним оставалась только
Вера. Он с досадой вертелся
в постели и засыпал — все с одной мыслью и просыпался с нею же.
— Вот как! я делаю успехи
в твоем доверии,
Вера! — сказал, смеясь, Райский, — вкусу моему
веришь и честности, даже деньги не боялась отдать…
— Твоя судьба — вон там: я видел, где ты вчера искала ее,
Вера. Ты
веришь в провидение, другой судьбы нет…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как
в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не
верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Она еще боялась
верить слезам, стоявшим
в глазах Тушина, его этим простым словам, которые возвращали ей всю будущность, спасали погибшую судьбу
Веры.
«Это искушение, а я пройду мимо его, — решил я наконец, одумавшись, — меня пугали фактом, а я не
поверил и не потерял
веру в ее чистоту!
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это
в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие
верить; но желания они принимают за самую
веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что
в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Священник с спокойной совестью делал всё то, что он делал, потому что с детства был воспитан на том, что это единственная истинная
вера,
в которую
верили все прежде жившие святые люди и теперь
верят духовное и светское начальство.
— Оттого и разные
веры, что людям
верят, а себе не
верят. И я людям
верил и блудил, как
в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая
вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята [Кутята — щенки.] слепые.
Вер много, а дух один. И
в тебе, и во мне, и
в нем. Значит,
верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Начальник же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали
в то,
в чем состоят догматы этой
веры, и что означало всё то, что совершалось
в церкви, —
верили, что непременно надо
верить в эту
веру, потому что высшее начальство и сам царь
верят в нее.
Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман, который производился над людьми этой
веры, и
в душе смеявшихся над нею, большинство
верило, что
в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов: «Иисусе сладчайший»и «помилось» заключается таинственная сила, посредством которой можно приобресть большие удобства
в этой и
в будущей жизни.
Так же
верил и дьячок и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой
веры, а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за всё есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои: «помилось, помилось», и пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью
в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель.
Он думал, что он
верит, но между тем больше, чем
в чем-либо другом, он всем существом сознавал, что эта
вера его была что-то совсем «не то».
Он
верил не
в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, —
в это нельзя
верить, — а
верил в то, что надо
верить в эту
веру.
А
верит в Россию каждый по-своему, и каждый находит
в полном противоречий бытии России факты для подтверждения своей
веры.
Верь сему, несомненно
верь, ибо
в сем самом и лежит все упование и вся
вера святых.
И без того уж знаю, что царствия небесного
в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит, не очень-то
вере моей там
верят, и не очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
А ведь иные из них, ей-богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты этому и не
поверишь: такие бездны
веры и неверия могут созерцать
в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок — и полетит человек «вверх тормашки», как говорит актер Горбунов.
Что ж,
Вера Павловна, вы не
поверите, ведь мне стыдно стало, — а
в чем моя жизнь была, да перед этим как я бесстыдничала!
— Ну,
Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя
в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не
в своем виде была. Ты не
верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не
верь.
Но, кроме того, ежели
верить в новоявленные фантазии, то придется
веру в Святое писание оставить. А
в Писании именно сказано: рабы! господам повинуйтесь! И у Авраама, и у прочих патриархов были рабы, а они сумели же угодить Богу. Неужто,
в самом деле, ради пустой похвальбы дозволительно и
веру нарушить, и заветы отцов на поруганье отдать? Для чего? для того, чтоб стремглав кинуться
в зияющую пучину,
в которой все темно, все неизвестно?
— Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше [Известный
в то время магазин мод.] забежал, так она так-таки прямо и говорит: «
Поверите ли, мне даже француженкой называться стыдно! Я бы, говорит, и
веру свою давно переменила, да жду, что дальше будет».
И я
верю последней, окончательной
верой в последнюю, окончательную победу Бога над силами ада,
в Божественную Тайну,
в Бога, как Тайну, возвышающуюся над всеми категориями, взятыми из этого мира.
Я
поверил, что жизнь имеет высший смысл, но
в этой
вере не было ничего догматического.
Я стал христианином не потому, что перестал
верить в человека,
в его достоинство и высшее назначение,
в его творческую свободу, а потому, что искал более глубокого и прочного обоснования этой
веры.
— Нет, — ответил я, запнувшись и оглядываясь
в первый раз на состав своей
веры… —
Верю в бога…
в Христа… Но не могу
верить…
в вечную казнь.
Я действительно
в сны не
верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был особенный.
В него незачем было
верить или не
верить: я его чувствовал
в себе…
В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу, сердце все еще замирало, а
в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не
в вере или неверии, а
в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет на свете.
Одно время К. Леонтьев
верил, что на Востоке,
в России, возможны еще культуры цветущей сложности, но это не связано у него было с
верой в великую миссию русского народа.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую
веру: «И настанет время, — я горячо
верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Нужно
верить не
в народную
веру, а
в самые божественные предметы.
Я
верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что
вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых и, если нужно, то за них пострадать: такова моя
вера» [См.: А. Воронский. «Желябов».
Но эту бесспорно верную мысль несправедливо противополагать, например, Хомякову, который прежде всего
верил в божественные предметы и был универсалистом
в своей
вере.