Неточные совпадения
Но потом, разгоревшись работой и увидав, как старательно усердно Весловский тащил катки за
крыло, так что даже отломил его, Левин упрекнул себя за то, что он
под влиянием вчерашнего чувства
был слишком холоден к Весловскому, и постарался особенною любезностью загладить свою сухость.
Он посылал сеноворошилку трясти сено, — ее ломали на первых рядах, потому что скучно
было мужику сидеть на козлах
под махающими над ним
крыльями.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он
был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль.
Крылья пены трепетали
под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием:
скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло
было натянуто на постели так гладко, что казалось: тела
под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и
под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Высвободив из-под плюшевого одеяла голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до подбородка; рука ее
была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул, сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой радости, вдруг показалось Климу незнакомо милым, а горящие глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное облако,
скрывая оранжевое пятно огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
Она надела белое платье,
скрыла под кружевами подаренный им браслет, причесалась, как он любит; накануне велела настроить фортепьяно и утром попробовала
спеть Casta diva. И голос так звучен, как не
был с дачи. Потом стала ждать.
Попугай вертелся
под ногами, и кто-то из нас, может
быть я, наступил на него: он затрепетал
крыльями и, хромая, спотыкаясь, поспешно скрылся от северных варваров в угол.
Один из них воспользовался первой минутой свободы, хлопнул раза три
крыльями и пропел, как будто хотел душу отвести; другие, менее терпеливые,
поют, сидя у хозяев
под мышками.
В то время Нехлюдов, воспитанный
под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Наши люди рассказывали, что раз в храмовой праздник,
под хмельком, бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему сказал: «Ну вот, мол, ты азарник какой, довел дело до высокопреосвященнейшего! Честью не хотел, так вот тебе и подрезали
крылья». Обиженный поп отвечал будто бы на это: «Зато ведь я вас, мошенников, так и венчаю, так и хороню; что ни
есть самые дрянные молитвы, их-то я вам и читаю».
Между моими знакомыми
был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно
было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза
был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о самом себе и своих сослуживцах, не
скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
Подъехать в меру на санях или дрожках редко удавалось по неудобству местности, и я подкрадывался к глухарям из-за деревьев; если тетерева совершенно не видно и стрелять нельзя, то я подбегал
под самое дерево и спугивал глухаря, для чего иногда жертвовал одним выстрелом своего двуствольного ружья, а другим убивал дорогую добычу в лет, целя по
крыльям; но для этого нужно, чтоб дерево
было не слишком высоко.
Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то
есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей на перелете, на корму или на ночевке; ночевку журавли выбирают на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят стоя, заложив голову
под крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов
под крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
Стрельба выходила славная и добычливая: куропатки вылетали из соломы поодиночке, редко в паре и очень близко, из-под самых ног: тут надобно
было иногда или послать собаку в солому, или взворачивать ее самому ногами.
было бить их рябчиковою дробью, даже 7-м и 8-м нумером, чего уже никак нельзя сделать на обыкновенном неблизком расстоянии, ибо куропатки, особенно старые, крепче к ружью многих птиц, превосходящих их своею величиною, и уступают в этом только тетереву; на сорок пять шагов или пятнадцать сажен, если не переломишь
крыла, куропатку не добудешь, то
есть не убьешь наповал рябчиковой дробью; она
будет сильно ранена, но унесет дробь и улетит из виду вон: может
быть, она после и умрет, но это
будет хуже промаха — пропадет даром.
Были и карикатуры, на которых из-под стола выглядывали фигуры тех, которых нам удалось
скрыть.
Некоторые выражения его
были приметно выделаны, а в иных местах его длинной и странной своею длиннотою речи он как бы искусственно напускал на себя вид чудака, силящегося
скрыть пробивающееся чувство
под видом юмора, небрежности и шутки.
Все это —
под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про себя скандирую колеса — и стихи (его вчерашняя книга). И чувствую: сзади, через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое… он! Не хотелось мешать ему — и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут — не знаю: когда я входил в вагон — его как будто не
было.
Эта милость не совсем обрадовала Серебряного. Иоанн, может
быть, не знал еще о ссоре его с опричниками в деревне Медведевке. Может
быть также (и это случалось часто), царь
скрывал на время гнев свой
под личиною милости, дабы внезапное наказание, среди пира и веселья, показалось виновному тем ужаснее. Как бы то ни
было, Серебряный приготовился ко всему и мысленно прочитал молитву.
Преполовенские взяли на себя устройство венчания. Венчаться решили в деревне, верстах в шести от города: Варваре неловко
было итти
под венец в городе после того как прожили столько лет, выдавая себя за родных. День, назначенный для венчания,
скрыли: Преполовенские распустили слух, что венчаться
будут в пятницу, а на самом деле свадьба
была в среду днем. Это сделали, чтобы не наехали любопытные из города. Варвара не раз повторяла Передонову...
Этого нельзя
было не заметить с первого взгляда: как ни
был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я видел, что дядя, например, расстроен чуть ли не так же, как я, хотя он и употреблял все усилия, чтоб
скрыть свою заботу
под видимою непринужденностью.
Я
был чрезвычайно смущен, хотя
скрывал это, и ушел
под предлогом выбора для Дэзи книги. Разыскав два романа, я передал их матросу с просьбой отнести девушке.
Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он
скрывает это страстное желание охотника
под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то, что вблизи дула она
была украшена несколькими оловянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.
Злоумна ненависть, судя повсюду строго, Очей имеет много И видит сквозь покров закрытые дела. Вотще от сестр своих царевна их
скрывала. И день, и два, и три притворство продолжала, Как будто бы она супруга въявь ждала. Сестры темнили вид,
под чем он
был неявен, Чего не вымыслит коварная хула? Он
был, по их речам, и страшен и злонравен.
Гордей Евстратыч
был бледен как полотно; он смотрел на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признание из этих посиневших и растрескавшихся губ. Но Маркушка умолк и лежал с закрытыми глазами как мертвый, только тряпье на подмостках продолжало с хрипом подниматься неровными взмахами, точно
под ним судорожно билась ослабевшими
крыльями смертельно раненная птица.
Жуки употребляются для уженья так называемые майские, но в средней полосе России они появляются в июне и держатся до половины июля и потому напрасно называются майскими. На них берут язи и головли. При насадке их надобно наблюдать, чтобы верхние, жесткие крылышки
были приподняты и из-под них торчали их вторые
крылья, длинные, мягкие и прозрачные. Некоторые охотники даже отрывают верхние, жесткие
крылья.
Появился князь, завитый, в белом галстуке, черном полинялом фраке и с владимирскою лентой дворянской медали в петлице; за ним вошла княгиня в шелковом платье шине, старого покроя, и с тою суровою заботливостию,
под которою матери стараются
скрыть свое волнекие, оправила сзади дочь, то
есть безо всякой нужды встряхнула складками ее платья.
В трактире Илья сел
под окном. Из этого окна — он знал —
было видно часовню, рядом с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном
скрывала белая муть. Он пристально смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся на землю, покрывая пышной ватой следы людей. Сердце его билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что
будет дальше.
Моршанск в то время
был небольшим городком, известным хлебной торговлей; в нем жило много богатых купцов, среди которых
были и миллионеры, как, например, скопцы Плотицыны. Подъезжающих к Моршанску встречали сотни ветряных мельниц, машущих
крыльями день и ночь. Внутри города, по реке Цне, стояла когда-то громадная водяная «Кутайсовская» мельница со столетней плотиной,
под которой
был глубокий омут, и в нем водились огромнейшие сомы.
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее отца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что
под именем этим она
скрывает иного человека,
быть может, того же Ежова, который, по ее словам, должен
был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
Ежов бегал по комнате, как охваченный безумием, бумага
под ногами его шуршала, рвалась, летела клочьями. Он скрипел зубами, вертел головой, его руки болтались в воздухе, точно надломленные
крылья птицы. Фома смотрел на него со странным, двойственным чувством: он и жалел Ежова, и приятно
было ему видеть, как он мучается.
Заботливостью полюбившей и взявшей Варвару Никаноровну
под свое
крыло императрицы средства Протозановых
были вскоре сильно увеличены: дед получил в подарок майорат и населенные земли из старых отписных имений и стал богатым человеком.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал
было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы
скрываем у себя
под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что
будет, то и
будет, а благодетеля нашего не выдадим.
— Господа, что мы с ним напрасно разговариваем! — кричал Петух. — Все равно он ничего не поймет… Мне кажется, мы только напрасно теряем время. Да… Если, например, вы, Гусак, ухватите его за щетину вашим крепким клювом с одной стороны, а мы с Индюком уцепимся за его щетину с другой, — сейчас
будет видно, кто умнее. Ведь ума не
скроешь под глупой щетиной…
Я снова вступил во владение часами, но удовольствия оно мне не доставило никакого. Носить я их не решался: нужно
было пуще всего
скрыть от Давыда то, что я сделал. Что бы он подумал обо мне, о моей бесхарактерности? Даже запереть в ящик эти злополучные часы я не мог: у нас все ящики
были общие. Приходилось прятать их то наверху шкапа, то
под матрацем, то за печкой… И все-таки мне не удалось обмануть Давыда!
Сытенький, розовощёкий, с приятными глазами, которые, улыбаясь, отражали все цвета, точно мыльные пузыри, Яков солидно носил круглое тело своё и, хотя вблизи
был странно похож на голубя, издали казался деловитым, ловким хозяином. Работницы ласково улыбались ему, он ворковал с ними, прищуриваясь сладостно, и ходил около них как-то боком, не умея
скрыть под напускной солидностью задор молодого петуха. Отец дёргал себя за ухо, ухмылялся и думал...
Точно так же выстрелив с поперека в летящего бекаса, шагах в сорока от меня, я дал промах; бекас крикнул, наддал и понесся еще быстрее; но в то же время я увидел, что шагах в двадцати далее летевшего бекаса, по направлению выстрела, подпрыгивает дупельшнеп с переломленным
крылом; собака бросилась и принесла мне его живого. Этот случай гораздо удивительнее первого: дупельшнеп должен
был подвернуться
под дробинку в той самой точке, где дробинка, пролетев гораздо далее, коснулась земли.
Это делается следующим образом: ястреба надобно на что-нибудь посадить, не отвязывая должника, потом взять кусок свежего мяса, показать сначала издали и потом поднести ему
под нос, и когда он захочет схватить его клювом, то руку отдернуть хотя на четверть аршина и куском мяса (вабилом) [Обыкновенно для вабила употребляется
крыло какой-нибудь птицы (всего лучше голубиное), оторванное с мясом: охотнику ловко держать в руке папоротку
крыла, которое не должно
быть ощипано] поматывать, а самому почмокивать и посвистывать (что называется вабить, то
есть звать, манить).
В полночь Успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идет сажен на пятьдесят впереди. Поле — пустынно, а все-таки я иду «с предосторожностями», — так советовал Лавров, — насвистываю,
напеваю, изображая «мастерового
под хмельком». Надо мною лениво плывут черные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени
кроют землю, лужи блестят серебром и сталью. За спиною сердито гудит город.
Теперь, когда быстро наступала темнота, мелькали внизу огни и когда казалось, что туман
скрывает под собой бездонную пропасть, Липе и ее матери, которые родились нищими и готовы
были прожить так до конца, отдавая другим всё, кроме своих испуганных, кротких душ, —
быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном, таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то; им
было хорошо сидеть здесь наверху, они счастливо улыбались и забыли о том, что возвращаться вниз все-таки надо.
Когда Ольга Ивановна входила в квартиру, она
была убеждена, что необходимо
скрыть все от мужа и что на это хватит у нее уменья и силы, но теперь, когда она увидела широкую, кроткую, счастливую улыбку и блестящие, радостные глаза, она почувствовала, что
скрывать от этого человека так же подло, отвратительно и так же невозможно и не
под силу ей, как оклеветать, украсть или убить, и она в одно мгновение решила рассказать ему все, что
было.
Не получив образования, не отличаясь умом, он не должен бы
был разоблачаться; может
быть, ожесточение в нем происходило именно от сознания недостатков своего воспитания, от желанья
скрыть себя всего
под одну неизменную личину.
Отчего не захотели вы прислушаться к потрясающим звукам нашей грустной поэзии, к нашим
напевам, в которых слышатся рыдания? Что
скрыло от вашего взора наш судорожный смех, эту беспрестанную иронию,
под которой скрывается глубоко измученное сердце, которая, в сущности, — лишь роковое признание нашего бессилия?
Она
была писана на раздушенной бумажке, совершенно так, как пишутся записки в романах, и сложена в предательски малую форму, так что ее можно
было скрыть под дамской перчаткой.
Итак, прививка
была произведена двадцати трем лицам, семнадцать из них получили сифилис, — и все это оказалось возможным совершить «без нарушения законов гуманности»! Вот поистине удивительное «стечение обстоятельств»! Ниже мы увидим, что подобные «стечения обстоятельств» нередки в сифилидологии. Кто
был автор приведенных опытов, так и осталось неизвестным; он счел за лучшее навсегда
скрыть от света свое позорное имя, и в науке он до сих пор известен
под названием «Пфальцского Анонима».
И пустил лошадь налево, на гору. Лошадь
под Жилиным
была охотницкая (он за нее сто рублей заплатил в табуне жеребенком и сам выездил); как на
крыльях взнесла его на кручь. Только выскакал, глядь — а перед самым им, на десятину места, стоят татары верхами, — человек тридцать. Он увидал, стал назад поворачивать; и татары его увидали, пустились к нему, сами на скаку выхватывают ружья из чехлов. Припустил Жилин
под кручь во все лошадиные ноги, кричит Костылину...
Сокол поймал зайца. Царь отнял зайца и стал искать воды, где бы напиться. В бугре царь нашел воду. Только она по капле капала. Вот царь достал чашу с седла и подставил
под воду. Вода текла по капле, и когда чаша набралась полная, царь поднял ее ко рту и хотел
пить. Вдруг сокол встрепенулся на руке у царя, забил
крыльями и выплеснул воду. Царь опять подставил чашу. Он долго ждал, пока она наберется вровень с краями, и опять, когда он стал подносить ее ко рту, сокол затрепыхался и разлил воду.
Всякий мирской человек, читая евангелие, в глубине души знает, что по этому учению нельзя ни
под каким предлогом: ни ради возмездия, ни ради защиты, ни ради спасения другого, делать зло ближнему, и что поэтому, если он желает оставаться христианином, ему надо одно из двух: или переменить всю свою жизнь, которая держится на насилии, то
есть на делании зла ближнему, или
скрыть как-нибудь от самого себя то, чего требует учение Христа.
Разумеется, все эти нынешние мои воспоминания охватывают один небольшой район нашей ближайшей местности (Орловский, Мценский и Малоархангельскии уезды) и отражаются в моей памяти только в той форме, в какой они могли
быть доступны «барчуку», жившему
под родительским
крылом, в защищенном от бедствия господском доме, — и потом воспоминания эти так неполны, бессвязны, отрывочны и поверхностны, что они отнюдь не могут представить многостороннюю картину народного бедствия, но в них все-таки, может
быть, найдется нечто пригодное к тому, чтобы представить хоть кое-что из тех обстоятельств, какими сопровождалась ужасная зима в глухой, бесхлебной деревеньке сороковых годов.
Ни единой цветной ленточки не
было заметно в строго-траурном наряде генеральши, только из-под четок сквозило серебро небольшой брошки, которая изображала одноглавого орла с поднятыми
крыльями.
В первой горнице — кунацкой, —
было совершенно темно, даже на близком расстоянии нельзя
было различить предметов. Небольшое окошко с разноцветными стеклами
скрывал ковер, и лунные лучи не могли пробиться в саклю. Зато в соседней комнате виднелся свет, проникавший в кунацкую из-под толстого персидского ковра, служившего дверью.