Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул…
У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что
у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Чуть дело не разладилось.
Да Климка Лавин выручил:
«А вы бурмистром сделайте
Меня! Я удовольствую
И старика, и вас.
Бог приберет Последыша
Скоренько, а
у вотчины
Останутся луга.
Так
будем мы начальствовать,
Такие мы строжайшие
Порядки заведем,
Что надорвет животики
Вся вотчина… Увидите...
У батюшки,
у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай
Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
«Избави
Бог, Парашенька,
Ты в Питер не ходи!
Такие
есть чиновники,
Ты день
у них кухаркою,
А ночь
у них сударкою —
Так это наплевать!»
«Куда ты скачешь, Саввушка?»
(Кричит священник сотскому
Верхом, с казенной бляхою.)
— В Кузьминское скачу
За становым. Оказия:
Там впереди крестьянина
Убили… — «Эх!.. грехи...
— Состояние
у меня, благодарение
богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие
есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может
быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время не
будет у них дождя или
будут дожди слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных
богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
— Ну, и
Бог с тобой, — сказала она
у двери кабинета, где уже
были приготовлены ему абажур на свече и графин воды
у кресла. — А я напишу в Москву.
У всех
было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что
Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— Слава
Богу, она совсем поправилась. Я никогда не верила, чтоб
у нее
была грудная болезнь.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что
у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди
будут удаляться, разумеется, всё пойдет
Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что
у них дети ангелы, и что
Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо
есть сын его.
— Без тебя
Бог знает что бы
было! Какая ты счастливая, Анна! — сказала Долли. —
У тебя всё в душе ясно и хорошо.
— Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу
быть минуту спокоен, зная, что
у вас
есть горе, которого я не разделяю? Скажите ради
Бога! — умоляюще повторил он.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай,
Бог милостив», писала она.
—
У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю
Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям
были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже
есть бессовестные и из них, это правда.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава
Богу,
у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью.
Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам
был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
— Постой, постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, — совсем
было забыл…
У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти вас в Грузии, а вот где
Бог дал свидеться… Что мне с ними делать?..
— Попробую, приложу старанья, сколько хватит сил, — сказал Хлобуев. И в голосе его
было заметно ободренье, спина распрямилась, и голова приподнялась, как
у человека, которому светит надежда. — Вижу, что вас
Бог наградил разуменьем, и вы знаете иное лучше нас, близоруких людей.
— А зачем же так вы не рассуждаете и в делах света? Ведь и в свете мы должны служить
Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому только служим,
будучи уверены, что так
Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способности и дары, которые розные
у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к миру,
у вас семейство.
Надворные советники, может
быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те,
бог весть, может
быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается
у ног его, или, что еще хуже, может
быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст
Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе:
будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но
будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год
будет откладываться сумма и для потомства, если только
Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
— А ей-богу, так! Ведь
у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а
у меня
есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж
у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
—
Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри
у него как-то загорелось, чересчур
выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой
был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
У него уж набралось бы опять, да он говорит: «Нет, Афанасий Иванович, [То
есть Васильевич.] служу я теперь уж не себе и <не> для себя, а потому, что
Бог так <судил>.
— Да уж в работниках не
будете иметь недостатку.
У нас целые деревни пойдут в работы: бесхлебье такое, что и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили бы верою вам, ей-богу, отслужили.
У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите принять в последний раз.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат
у Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что
есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
— Ну нет, в силах!
У тетушки натура крепковата. Это старушка — кремень, Платон Михайлыч! Да к тому ж
есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там
есть один, который метит в губернаторы, приплелся ей в родню…
бог с ним! может
быть, и успеет!
Бог с ними со всеми! Я подъезжать и прежде не умел, а теперь и подавно: спина уж не гнется.
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава
богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин
был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
Бог знает,
были ли
у него какие-нибудь нравственные убеждения?
— А вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег
у него нет… да он и теперь здесь: так не угодно ли вам
будет самим с ним поговорить?
— А ей-богу, хотел повесить, — отвечал жид, — уже
было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказал, что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо
у пана хорунжего — я все скажу пану — нет и одного червонного в кармане.
— А пан разве не знает, что
Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич
будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут
есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги
у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни
есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
Да оставь я иного-то господина совсем одного: не бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и
будь он
у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить
будет, так сказать, математический вид
будет иметь, — оно и приятно-с.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это
был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж
бог знает с кем он не
пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане
у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка,
бог знает для чего проживавшего
у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и все это утро сломя голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно
было это последнее обстоятельство.
А вы — другая статья: вам
бог жизнь приготовил (а кто знает, может, и
у вас так только дымом пройдет, ничего не
будет).
У тебя, может
быть, и
бог знает какие дела и планы в голове, или мысли там какие-нибудь зарождаются; так мне тебя и толкать под руку: об чем, дескать, думаешь?
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты
был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь
у бога, даст тебе
бог».
У папеньки Катерины Ивановны, который
был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо
будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она
бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее
бога буду молить! Ну что бы с нами
было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь
у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать только
у этого, пока сам не догадается.
— Ради
бога, успокойтесь, не пугайтесь! — говорил он скороговоркой, — он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести… я
у вас
был, помните… Он очнется, я заплачу!
Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович человек большой, человек с делами и со связями, богач, —
бог знает что там
у него в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги отдал, а стало
быть, и дивиться нечего.
Катерина. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты
есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед
Богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что
у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме.
У людей нет никакого основания
быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в
бога. В сорок-то шесть лет.
— Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах
у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, —
бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже
у меня
был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
— Вообще выходило
у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но
у немцев
есть Бебель, Адлер да — мало ли? А
у вас — таких нет, да и не дай
бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
«
У него тоже
были свои мысли, — подумал Самгин, вздохнув. — Да, “познание — третий инстинкт”. Оказалось, что эта мысль приводит к
богу… Убого. Убожество. “Утверждение земного реального опыта как истины требует служения этой истине или противодействия ей, а она, чрез некоторое время, объявляет себя ложью. И так, бесплодно, трудится, кружится разум, доколе не восчувствует, что в центре круга — тайна, именуемая
бог”».
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на
бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там —
у черной сотни,
у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно
было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
Клим Самгин никогда не думал серьезно о бытии
бога,
у него не
было этой потребности. А сейчас он чувствовал себя приятно охмелевшим, хотел музыки, пляски, веселья.