Неточные совпадения
Тотчас же
бросился он
к свету осматривать носок и бахрому: «Пятна есть, но не совсем приметно; все загрязнилось, затерлось и уже выцвело.
Бальзаминов. Так что ж это вы меня со
свету сжить, что ли, хотите? Сил моих не хватит! Батюшки! Ну вас
к черту! (Быстро берет фуражку.) От вас за сто верст убежишь. (
Бросается в дверь и сталкивается с Чебаковым.)
Штольц вошел в магазин и стал что-то торговать. Одна из дам обернулась
к свету, и он узнал Ольгу Ильинскую — и не узнал! Хотел
броситься к ней и остановился, стал пристально вглядываться.
Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в
свет, ходил в театр и
к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и
бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии писали с торса…
Князь проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал через стену его стон и тотчас побежал
к нему; застал же его сидящим на кровати, в халате, но до того испуганного уединением,
светом одинокой лампы и чужой комнатой, что, когда я вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я
бросился к нему, и когда он разглядел, что это я, то со слезами радости начал меня обнимать.
«Ивась!» — закричала Пидорка и
бросилась к нему; но привидение все с ног до головы покрылось кровью и осветило всю хату красным
светом…
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла
к Карачунскому, — у меня
свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку,
бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
А сама нагибается, чтоб взяться за коромысло, а грудь-то у нее высокая да белая, словно пена молочная:
света я, сударь, невзвидел.
Бросился к ней, выхватил коромысло из рук, а сам словно остервенел: уж не то что целовать, а будто задушить ее хотел; кажется, кабы она не барахталась, так и задушил бы тут. Очень для меня этот день памятен.
В ноябре, когда наступили темные, безлунные ночи, сердце ее до того переполнилось гнетущей тоской, что она не могла уже сдержать себя. Она вышла однажды на улицу и пошла по направлению
к мельничной плотинке. Речка бурлила и пенилась; шел сильный дождь; сквозь осыпанные мукой стекла окон брезжил тусклый
свет; колесо стучало, но помольцы скрылись. Было пустынно, мрачно, безрассветно. Она дошла до середины мостков, переброшенных через плотину, и
бросилась головой вперед на понырный мост.
Она побежала в свою комнату молиться и просить
света разума свыше,
бросилась на колени перед образом Смоленской божьей матери, некогда чудным знамением озарившей и указавшей ей путь жизни; она молилась долго, плакала горючими слезами и мало-помалу почувствовала какое-то облегчение, какую-то силу, способность
к решимости, хотя не знала еще, на что она решится, это чувство было уже отрадно ей.
Я
бросился к нему, поднял его, и мы поцеловались и расстались, с тем, чтобы уже никогда больше на этом
свете не видаться.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу,
к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова
бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого
света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Но она так ослабела, что была не в силах держать эти bijoux. Нам долго не отворяли. После третьего или четвертого звонка в окнах замелькал
свет и послышались шаги, кашель, шепот; наконец щелкнул замок, и в дверях показалась полная баба с красным, испуганным лицом. Позади ее, на некотором расстоянии, стояла маленькая худенькая старушка со стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках. Зинаида Федоровна вбежала в сени и
бросилась к этой старушке на шею.
Тетка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали. Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое — пухлое, краснощекое и испуганное — ударили ее по глазам, как раньше ударил яркий
свет… Она вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом
бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком...
Наконец, она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая,
бросается к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше всего на
свете.
Около двери, прижавшись
к стене, стояла Фекла, совершенно нагая. Она дрожала от холода, стучала зубами, и при ярком
свете луны казалась очень бледною, красивою и странною. Тени на ней и блеск луны на коже как-то резко
бросались в глаза, и особенно отчетливо обозначались ее темные брови и молодая, крепкая грудь.
Свет керосиновой лампы на мгновение заслепил его голубые глаза; мальчик с улыбкой закрыл их рукавом, но затем, разглядев отца, он
бросился к нему с веселым смехом среди расступающихся арестантов.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового
света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты
бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного
света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском городе
К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Катерина Астафьевна не взвидела
света и, оком прозрения заметив за опущенною шторой одного вагонного окна черный глаз Ларисы,
бросилась к кассе.
Идет один раз Кесарь Степанович, закрыв лицо шинелью, от Красного моста
к Адмиралтейству, как вдруг видит впереди себя на Адмиралтейской площади «огненное пламя». Берлинский подумал: не Зимний ли дворец это горит и не угрожает ли государю какая опасность… И тут, по весьма понятному чувству, забыв все на
свете, Берлинский
бросился к пожару.
Невольно взглянул он на стену… При слабом
свете ночника роковые имена несчастливцев, которых он в этой тюрьме сменил и которые уж исчезли с земли, выступили из полумрака и
бросились к нему в глаза. Красноречивые надгробные надписи! Почему ж и ему не поставить себе такого ж памятника? Может быть, в его клеть придет скоро новый жилец и станет также пробегать эти строки. Он будет тогда не один, он окружит себя семейством былых товарищей и поведет с ними сердечную беседу.
Не понимаю, что сделалось, когда мы въехали в Газетный переулок… Карета наша остановилась… отворяю окно… при
свете фонаря увидела я отца Леандрова… Ипполитова… и его… Он
бросился к нашей карете, но Ипполитов удержал его… я услышала ясно: «Она того не стоит!» Потом раздался ужасный голос: «Пошел мимо, домой!» В этом голосе слышала я и насмешку, и какую-то злобу, но более всего презрение!..
— Ах, Владимир, — шепнула она, — я
брошусь к ногам отца, вымолю его благословление, а затем, вдали от
света, мы будем наслаждаться счастьем, которое дает любовь.
Она не договорила, не зная, что делать,
бросилась к ногам Волынского, обвила их своими руками, целовала их, рыдала, молила его о чем-то без слов. Но здесь силы вовсе оставили ее; она не могла выдержать страшной борьбы природы с желанием сохранить дочери ее почетное место в
свете; она не смела назвать себя, цыганку, матерью княжны Лелемико… и в страшных судорогах распростерлась у ног Волынского.
Хотел погнаться он за ожившим змеем, да оглянулся на княжну — и видит, лежит она на тропинке без памяти, вся алою кровью забрызгана. Забыл он и чудище, и все на
свете,
бросился к Евпраксии, близко наклонился
к ней — и крови алой еще больше стало на голубом сарафане.