Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет,
брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!
Неточные совпадения
Я,
брат, в своем классе — белая
ворона, и я тебе прямо скажу: не чувствуя внутренней связи со своей средой, я иногда жалею… даже болею этим…
— Ну, вот уж ты сейчас: «что, что такое?», точно и бог знает что случилось. Ты,
брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и вообще все это несносное бабье… Терпеть не могу бабья!..
Ворона каркнет — сейчас и «что, что такое?»
— Андрюшка! — сказал приказчик одному молодому парню, который прислуживал за столом. — Сбегай,
брат, на конный двор да вели конюхам привести сюда
вороного персидского жеребца.
Лебедев. Знаешь что,
брат? Возьми в рот паклю, зажги и дыши на людей. Или еще лучше: возьми свою шапку и поезжай домой. Тут свадьба, все веселятся, а ты — кра-кра, как
ворона. Да, право…
— Это уж даже и не социализм, а чёрт знает что! И вот сторонником этой выдумки является твой родной
брат. Наше правительство старых
ворон…
— Это для тебя, мой милый, это для тебя, возлюбленный мой. Милый мой лучше десяти тысяч других, голова его — чистое золото, волосы его волнистые, черные, как
ворон. Уста его — сладость, и весь он — желание. Вот кто возлюбленный мой, вот кто
брат мой, дочери иерусалимские!..
«Иван Семеныч! Сделай,
брат, дружбу, пришли мне на день сани с полостью, и хорошо, если бы одолжил серого рысака, в противном же случае — непременно
вороную кобылу, чем несказанно меня обяжешь. — Хозаров.
«А не вернешься, — глухо заворчал Буран, и глаза его опять потухли, — не вернешься, так все равно
воронье тебя расклюет в пади где-нибудь, на кордоне. Кордону-то небось с нашим
братом возиться некогда; ему тебя не представлять обратно, за сотни-то верст. Где увидел, тут уложил с ружья — и делу конец».
— Отойди, — сурово ответила
брату Аксинья Захаровна. — Как бы воля моя, в жизнь бы тебя не пустила сюда. Вот залетела
ворона в высоки хоромы. На, пей, что ли! — прибавила она, подавая ему чашку чаю.
Печерские иноки, выстроясь в ряд,
Протяжно поют: аллилуйя!
А
братья княжие друг друга корят,
И жадные
вороны с кровель глядят,
Усобицу близкую чуя…
И странно: ни малейшей жалости не вызвал во мне погибший. Я очень ясно представлял себе его лицо, в котором все было мягко и нежно, как у женщины: окраска щек, ясность и утренняя свежесть глаз, бородка такая пушистая и нежная, что ею могла бы, кажется, украситься и женщине. Он любил книги, цветы и музыку, боялся всего грубого и писал стихи —
брат, как критик, уверял, что очень хорошие стихи. И со всем, что я знал и помнил, я не мог связать ни этого кричащего
воронья, ни кровавой резни, ни смерти.
— Я выдал бы ее, — сказал
брат, — если бы она была ведьма и не была бы такой красивой…Отпущение вещь хорошая…Впрочем, мы не будем в убытке, если подождем смерти Марии и выдадим ее тем
воронам мертвую… Пусть сожгут мертвую…Мертвым не больно. Она умрет, когда мы будем стары, а в старости-то нам и понадобится отпущение…