Неточные совпадения
«Я тебе, Чичиков, — сказал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару
собак: крепость
черных мясов [
Черные мяса — ляжки у борзых.] просто наводит изумление, щиток [Щиток — острая морда у
собак.] — игла!» — и повел их к выстроенному очень красиво маленькому домику, окруженному
большим загороженным со всех сторон двором.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб
больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и
черных кошек и почитала сверчков и
собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Она заперла наглухо дом тетки и осталась жить во флигеле, двор порос травой, стены и рамы все
больше и
больше чернели; сени, на которых вечно спали какие-то желтоватые неуклюжие
собаки, покривились.
Это была довольно
большая собака,
черная с белыми пятнами, дворняжка, не очень старая, с умными глазами и с пушистым хвостом.
Однако я успел осмотреться вокруг себя.
Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми
собаками и портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни
черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом.
— Ничего, ничего; дай-то бог, чтоб было тут жилье! Они прошли еще несколько шагов; вдруг
черная большая собака с громким лаем бросилась навстречу к Алексею, начала к нему ласкаться, вертеть хвостом, визжать и потом с воем побежала назад. Алексей пошел за нею, но едва он ступил несколько шагов, как вдруг вскричал с ужасом...
И через несколько минут Климков, как маленькая
собака, спешно шагал по тротуару сзади человека в поношенном пальто и измятой
чёрной шляпе. Человек был
большой, крепкий, он шёл быстро, широко размахивал палкой и крепко стучал ею по асфальту. Из-под шляпы спускались на затылок и уши
чёрные с проседью вьющиеся волосы.
Откуда-то прошла
большая лохматая
собака с недоглоданною костью и, улегшись, взяла ее между передними лапами. Слышно было, как зубы стукнули о кость и как треснул оторванный лоскут мяса, но вдруг
собака потянула чутьем, глянула на
черный сундук, быстро вскочила, взвизгнула, зарычала тихонько и со всех ног бросилась в темное поле, оставив свою недоглоданную кость на платформе.
Итак, Ефимка сидел у ворот. Сначала он медленно,
больше из удовольствия, нежели для пользы, подгонял грязную воду в канавке метлой, потом понюхал табаку, посидел, посмотрел и задремал. Вероятно, он довольно долго бы проспал, в товариществе дворной
собаки плебейского происхождения,
черной с белыми пятнами, длинною жесткою шерстью и изгрызенным ухом, которого сторонки она приподнимала врозь, чтоб сгонять мух, если бы их обоих не разбудила женщина средних лет.
Ждём. Всё более гулко топает конь, покачивается в седле
большое стражниково тело, и земля словно отталкивает его
чёрную тень. Нам жутко. Сдвинулись теснее, молчим, а где-то заунывно воет
собака, и плеск реки стал ясно звонок.
Пока же скажу, что Вожатого я любила
больше всех родных и незнакомых,
больше всех любимых
собак,
больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков,
больше всего моего тайного красного шкафа, где он был — главная тайна.
Больше «Цыган», потому что он был —
черней цыган, темней цыган.
Я снова поставил больному клизму и вышел наружу. В темной дали спало Заречье, нигде не видно было огонька. Тишина была полная, только
собаки лаяли, да где-то стучала трещотка ночного сторожа. А над головою бесчисленными звездами сияло чистое, синее небо;
Большая Медведица ярко выделялась на западе… В темноте показалась
черная фигура.
Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его
собака Лыска,
большой дворовый пес, белый с
черными пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым глазом.
От глубокой снежной тишины было жутко. В сугробе под забором
чернело что-то
большое.
Чернело, шевелилось. Пьяный? Поднялся было на руках человек, опять упал. Пьяный-то словно и пьяный, а только слишком как-то все странно у него. Небо низко налегло на землю. Выли
собаки.
Долго стучали в высокие ворота с
большими черными шляпками железных гвоздей, потом дергали в
большой звонок, и слышно было, как громко и резко звонил он где-то за углом, и заливались на дворе
собаки, но никто не показывался.
— Друг ты мой единственный! — говорил Владимир Михайлович и гладил
черную блестящую шерсть. Точно от полноты чувства,
собака опрокидывалась на спину, скалила белые зубы и легонько ворчала, радостная и возбужденная. А он вздыхал, ласкал ее и думал, что нет
больше на свете никого, кто любил бы его.
И когда он, веселый, кричащий
больше всех и беспричинно смеющийся, уезжал, его провожали две пары глаз: серые глаза тетки, сердитые и упрекающие, и
черные, беспокойно ласковые глаза
собаки.