Неточные совпадения
«Что, как ты себя чувствуешь?» Завозился
больной на печи, подняться хочет, а весь в
ранах, при смерти.
Вечер. «Теперь происходит совещание. Лев Алексеевич (Сенатор) здесь. Ты уговариваешь меня, — не нужно, друг мой, я умею отворачиваться от этих ужасных, гнусных сцен, куда меня тянут на цепи. Твой образ сияет надо мной, за меня нечего бояться, и самая грусть и самое горе так святы и так сильно и крепко обняли душу, что, отрывая их, сделаешь еще
больнее,
раны откроются».
Через несколько недель после того, как она осталась вдовой, у нее родилась дочь Клавденька, на которую она перенесла свою страстную любовь к мужу. Но
больное сердце не забывало, и появление на свет дочери не умиротворило, а только еще глубже растравило свежую
рану. Степанида Михайловна долгое время тосковала и наконец стала искать забвения…
Волконский за два дня до приезда моего в Москву уехал за границу. Путешествие его было самое тяжелое: он трое суток лежал
больной в Варшаве, в Берлине столько же и приехал в Париж с опухшими ногами, с
ранами на ногах. Неленька зовет его на зиму в Ниццу, где уже Мария Николаевна с Сережей.
Я быстрей лесной голубки
По Дунаю полечу,
И рукав бобровой шубки
Я в Каяле обмочу;
Князю милому предстану
И на теле на
больномОкровавленную
рануОботру тем рукавом.
Князю милому предстану
И на теле на
больномОкровавленную
рануОботру тем рукавом.
Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на-днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него и даже один — с бакенбардами — сказал ему, что он никак не умрет от этой
раны, и что вилкой можно
больней уколоться.
Вообще Марфин вел аскетическую и почти скупую жизнь; единственными предметами, требующими больших расходов, у него были: превосходный конский завод с скаковыми и рысистыми лошадьми, который он держал при усадьбе своей, и тут же несколько уже лет существующая больница для простого народа, устроенная с полным комплектом сиделок, фельдшеров, с двумя лекарскими учениками, и в которой, наконец, сам Егор Егорыч практиковал и лечил: перевязывать
раны, вскрывать пузыри после мушек, разрезывать нарывы, закатить сильнейшего слабительного
больному — было весьма любезным для него делом.
Больному собирают сзади на шее кожу рукой, сколько можно захватить, протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкая и длинная
рана по всему затылку, и продевают в эту
рану холстинную тесемку, довольно широкую, почти в палец; потом каждый день, в определенный час, эту тесемку передергивают в
ране, так что как будто вновь ее разрезают, чтоб
рана вечно гноилась и не заживала.
Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав
рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния
раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его были направлены на
больных и фельдшера, но он как будто не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.
Целый ворох рукописей лежал одной связкой в уголке, и я не решался к ним прикоснуться, как
больной боится разбередить свою
рану.
Подумай, ведь новые-то
раны наводились по незажившим еще недавним
ранам — не естественно ли, при таком условии, что сегодняшние боли терзали
больнее вчерашних?
— Да что же мне делать? Неужели я должен уехать в Рязань или Владимир и оставаться в числе
больных, когда чувствую, что моя
рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья в несколько дней совершенно заживет?
К тому же ведь он первый страдает от своих недостатков, как
больной от своих
ран.
Арефа всех лечил, перевязывал
раны и вообще ухаживал за
больными.
В это время у него
больных немного было: две молодые хорошенькие подгородние бабочки с секундарным сифилисом, господская девушка с социатиной в берцовой кости, ткач с сильнейшею грудною чахоткою, старый солдат, у которого все открывалась
рана, полученная на бородинских маневрах, да Настя.
А по краям дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и лежат
больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Стонут, воют нищие, горят на солнце их
раны; просят они и требуют именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
Ключ и замок словам моим“; или — плюнув трижды и показав
больному глазу кукиш, трижды шепчут: „Ячмень, ячмень, на тебе кукиш; что хочешь, то купишь; купи себе топорок, руби себя поперек!“ В заговорах от крови постоянно упоминается девица и шелк: знахарь сжимает
рану и трижды говорит, не переводя духу: „На море Океане, на острове Буяне, девица красным толком шила; шить не стала, руда перестала“.
Я спросил его потихоньку о состоянии
больного; он отвечал, что
рана в верхней части груди, пуля вышла, но кровотечение необыкновенно сильно, и вряд ли не повреждена сонная артерия.
Недель через шесть Анатоль выздоравливал в лазарете от
раны, но история с пленными не проходила так скоро. Все время своей болезни он бредил о каких-то голубых глазах, которые на него смотрели в то время, как капитан командовал: «Вторая ширинга, вперед!»
Больной спрашивал, где этот человек, просил его привести, — он хотел ему что-то объяснить, и потом повторял слова Федосеева: «Как поляки живучи!»
На всякий случай я посыпал Бульке на
рану пороху и зажег его. Порох вспыхнул и выжег
больное место.
Она стала носить бессменно однообразного, самого простого фасона черное шерстяное платье зимою и такое же светлое ситцевое платье летом; лечила у крестьян самые неопрятные болезни, сама своими руками обмывала их
раны и делала кровавые разрезы и другие простые операции, и при этом ни за что не хотела поручить присмотр за
больным горничным девушкам, ибо она находила, что горничные слишком деликатны и «нос воротят».
Люда села в ногах моей кровати и впервые заговорила об отце. И каждое ее слово все
больнее растравляло открытую
рану моей потери.
В одном из таких госпиталей, в белой, чистой, просторной горнице лежит Милица. Ее осунувшееся за долгие мучительные дни болезни личико кажется неживым. Синие тени легли под глазами… Кожа пожелтела и потрескалась от жара. Она по большей части находится в забытьи. Мимо ее койки медленно, чуть слышно проходят сестрицы. Иногда задерживаются, смотрят в лицо, ставят термометр, измеряющий температуру, перебинтовывают
рану, впрыскивают
больной под кожу морфий…
Смутно помня дорогу к русским позициям, Милица, не теряя времени, поплелась по ней. Отекшие от бечевок ноги все еще не могли служить ей, как следует. Да и общая слабость мешала быстро и бодро подвигаться вперед. К тому же, раненое плечо ныло все нестерпимее, все
больнее и по-прежнему каждый шаг, каждое движение девушки болезненно отзывались в
ране, и по-прежнему туманились и неясно кружились мысли, и прежняя странная тяжесть наполняла голову. С трудом передвигая ноги, она подвигалась вперед.
Тайком от доктора он ставит приходящим
больным банки и пускает им кровь, на операциях присутствует с неумытыми руками, ковыряет в
ранах всегда грязным зондом — этого достаточно, чтобы понять, как глубоко и храбро презирает он докторскую медицину с ее ученостью и педантизмом.
Больные с полостными
ранами гибли от них, как мухи.
Имея на руках порученную ему
больную, он все свои мысли направил к всевозможному разъяснению по данным его науки ее болезни и столь же возможному если не излечению, то облегчению ее страданий, забывая носимую им в сердце страшную
рану.
Несколько дней пробыли цыганы у лекарки, и когда
раны на лице
больной стали совсем заживать, подали ей кусочек зеркальца, чтобы она посмотрелась в него. Половина лица ее от бровей до подбородка была изуродована красными пятнами и швами; она окривела, и в ней только по голосу признать можно было прежнюю Мариулу, которой любовались так много все, кто только видел ее. Она посмотрелась в кусочек зеркала, сделала невольно гримасу и — потом улыбнулась. В этой улыбке заключалось счастие ее милой Мариорицы.
Григорий Лукьянович, стоявший во главе новгородских розысков, только что оправившийся и хотя все еще сильно страдавший от
ран, полученных им от крымцев при Торжке, проявил в этом деле всю свою адскую энергию и, нахватав тысячи народа, что называется «с бору и с сосенки», захотел окончательно убедить и без того мнительного и
больного царя, раздув из пустяков «страшное изменное дело» о существовавшем будто бы заговоре на преступление, скопом, целого города.