Неточные совпадения
Не мадригалы Ленский пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии
рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь
бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой
реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что
Бог даст!» — говорит бабушка.
— Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого
Бог бережет». И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает
реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
Ночь светлая, тихая, теплая, июльская,
река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, все тихо, благолепно, все
Богу молится.
— Как! — опять закричал он. — За воду тоже надо деньги плати? Посмотри на
реку, — он указал на Амур, — воды много есть. Землю, воду, воздух
бог даром давал. Как можно?
Тропа идет по левому берегу
реки, то приближаясь к ней, то удаляясь метров на двести. В одном месте
река прижимается вплотную к горам, покрытым осыпями, медленно сползающими книзу. Сверху сыплются мелкие камни. Слабый ум китайского простонародья увидел в этом сверхъестественную силу. Они поставили здесь кумирню
богу Шаньсинье, охраняющему горы. Сопровождающие нас китайцы не преминули помолиться, нимало не стесняясь нашим присутствием.
Наконец, в начале июня я получил сенатский указ об утверждении меня советником новгородского губернского правления. Граф Строганов думал, что пора отправляться, и я явился около 1 июля в
богом и св. Софией хранимый град Новгород и поселился на берегу Волхова, против самого того кургана, откуда вольтерианцы XII столетия бросили в
реку чудотворную статую Перуна.
Все соглашались с ним, но никто не хотел ничего делать. Слава
богу, отцы и деды жили, чего же им иначить? Конечно, подъезд к
реке надо бы вымостить, это уж верно, — ну, да как-нибудь…
Одни идут из любви и жалости; другие из крепкого убеждения, что разлучить мужа и жену может один только
бог; третьи бегут из дому от стыда; в темной деревенской среде позор мужей всё еще падает на жен: когда, например, жена осужденного полощет на
реке белье, то другие бабы обзывают ее каторжанкой; четвертые завлекаются на Сахалин мужьями, как в ловушку, путем обмана.
Четверо гребцов сели в весла, перенесший меня человек взялся за кормовое весло, оттолкнулись от берега шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко сказал: «Призывай
бога на помочь», и лодка полетела поперек
реки, скользя по вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся «стремя».
С какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с
бог знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это была
река Днепр!
— Так неужто жив сам-деле против кажного их слова уши развесить надобно? Они, ваше высокоблагородие, и невесть чего тут, воротимшись, рассказывают… У нас вот тутотка всё слава
богу, ничего-таки не слыхать, а в чужих людях так и реки-то, по-ихнему, молочные, и берега-то кисельные…
— Хорошо, брат, устроено все у
бога, — нередко говорил он. — Небушко, земля,
реки текут, пароходы бежат. Сел на пароход, и — куда хошь; в Рязань, али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего — городок, а скушный, скушнее Нижнего; Нижний у нас — молодец, веселый! И Астрахань — скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев…
Чего там?» Волга, Матвей, это уж воистину за труд наш, для облегчения от
бога дана, и как взглянешь на неё — окрылится сердце радостью, ничего тебе не хочется, не надобно, только бы плыть — вот какая разымчивая
река!
Бог судья твоим сестрицам, Елизавете и Александре Степановне…» Но рассеянно слушал Алексей Степаныч: освежительная тень, зелень наклонившихся ветвей над
рекою, тихий ропот бегущей воды, рыба, мелькавшая в ней, наконец, обожаемая Софья Николавна, его жена, сидящая подле и обнявшая его одной рукой…
— Ну, Митрий Андреич, спаси тебя
Бог. Кунаки будем. Теперь приходи к нам когда. Хоть и не богатые мы люди, а всё кунака угостим. Я и матушке прикажу, коли чего нужно: каймаку или винограду. А коли на кордон придешь, я тебе слуга, на охоту, за
реку ли, куда хочешь. Вот намедни не знал: какого кабана убил! Так по казакам роздал, а то бы тебе принес.
Да, слава
богу, что тебя оморок ошиб прежде, чем ты успел добежать до
реки.
Тучи дроздов, скворцов, диких уток, стрижей и галок торопливо перелетали
реку; дикий крик белогрудых чаек и рыболовов,
бог весть откуда вдруг взявшихся, немолчно носился над водою; сизокрылый грач также подавал свой голос; мириады ласточек сновали в свежем, прозрачном воздухе и часто, надрезав крылом воду, обозначали круг, который тотчас же расплывался, уносимый быстротою течения.
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной
реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от
реки? Я верю —
бог её очищает…
Несчастные
бог весть как собрались с силами, вымыли у
реки опустевшую орбиту выбитого глаза Дон-Кихота, подвязали изорванные мочалы упряжи и на трех колесах, при содействии деревянного шкворня, дотащились до Протозанова, где в незаметности остались ожидать, не станут ли их разыскивать.
— Да слава
богу, Андрей Васьянович! За Москвой-рекой все идет как по маслу. На Зацепе и по всему валу хоть рожь молоти — гладехонько! На Пятницкой и Ордынке кой-где еще остались дома, да зато на Полянке так дёрма и дерет!
С изумлением слушая изъявление горячей благодарности и благословения моей матери, они сказали ей на прощанье: «Дай вам
бог благополучно доехать» — и немедленно отправились домой, потому что мешкать было некогда:
река прошла на другой день.
— Дай
бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по
реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
— Да и нет его —
бога для бедных — нет! Когда мы за Зелёный Клин, на Амур-реку, собирались — как молебны служили, и просили, и плакали о помощи, — помог он нам? Маялись там три года, и которые не погибли от лихорадки, воротились нищие. И батька мой помер, а матери по дороге туда колесом ногу сломало, браты оба в Сибири потерялись…
В эти часы
бог для меня — небо ясное, синие дали, вышитый золотом осенний лес или зимний — храм серебряный;
реки, поля и холмы, звёзды и цветы — всё красивое божественно есть, всё божественное родственно душе.
Глафира Фирсовна. Да
бог с ним, нам-то что за дело! Жив ли он, нет ли, авось за Москвой-то
рекой ничего особенного от того не случится.
Ой, во кустах, по-над Волгой, над
рекой,
Вора-молодца смертный час его настиг.
Как прижал вор руки к пораненной груди, —
Стал на колени —
богу молится.
— Господи! Приими ты злую душеньку мою,
Злую, окаянную, невольничью!
Было бы мне, молодцу, в монахи идти, —
Сделался, мальчонко, разбойником!
Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
„Глянь-ко: что делает старый Мазай!“
Ладно! любуйся, а нам не мешай!
Мы за деревней в
реке очутились.
Тут мои зайчики точно сбесились:
Смотрят, на задние лапы встают,
Лодку качают, грести не дают:
Берег завидели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку причалил — и „с
богом!“ сказал…
— Ей-богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли
река идет.
Зато создал
бог другой мост:
река стала, и наш англичанин поехал по льду за Днепр хлопотать о нашей иконе, и оттуда возвращается и говорит мне с Лукою...
Прости меня, Коломна, ты в обиду
Не ставь моих речей! Тебе спасибо!
Не для меня, для
Бога ты старался,
И
Бог тебе заплатит. Вы, как братья,
Спешили к нам на выручку, другие ж
Ругали нас из-за Москвы-реки.
Про них и речь, а о тебе ни слова.
К хорошему дурное не пристанет,
А про воров нельзя не говорить.
Клянусь господом
богом, в двадцать лет можно сделать Днепр и Волгу самыми полноводными
реками в мире, — и это будет стоить копейки!
— Был я выпимши, — сказал он. — До полночи у кумы просидел. Идучи домой, спьяна полез в
реку купаться. Купаюсь я… глядь! Идут по плотине два человека и что-то черное несут. «Тю!» — крикнул я на них. Они испужались и что есть духу давай стрекача к макарьевским огородам. Побей меня
бог, коли то не барина волокли!
Свою родную
реку они зовут «проклятою» или «гиблою щелью» и уверяют с полным убеждением, будто «начальники» (устанавливающие «добровольное соглашение») не верят в
бога, отчего земля ни одного из них после смерти не принимает в свои недра.
Восстань, всесильный
бог! Да судит
Земных
богов во сонме их!..
Доколь вам,
рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Ваш долг есть сохранять законы…
Наши речные лоцманы — люди простые, не ученые, водят они суда, сами водимые единым
богом. Есть какой-то навык и сноровка. Говорят, что будто они после половодья дно
реки исследуют и проверяют, но, полагать надо, все это относится более к области успокоительных всероссийских иллюзий; но в своем роде лоцманы — очень большие дельцы и наживают порою кругленькие капитальцы. И все это в простоте и в смирении —
бога почитаючи и не огорчая мир, то есть своих людей не позабывая.
Весь мир олицетворен: каждая
река, каждый лес, каждый пригорок — являются вместилищем высших сил, и самые
боги являются между людьми, принимают участие в их действиях, помогают им, противятся, смешиваются с ними, иногда сами поражаются их героями, полубогами, и над всем этим тяжко властвует непостижимая, неотразимая, грозная сила судьбы…
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она
бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми
реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в
реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
Восстал Всевышний
Бог, да судит
Земных
богов во сонме их;
Доколе,
рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Святость не в лесах, не на небе, не на земле, не в священных
реках. Очисти себя, и ты увидишь его. Преврати твое тело в храм, откинь дурные мысли и созерцай
бога внутренним оком. Когда мы познаем его, мы познаем себя. Без личного опыта одно писание не уничтожит наших страхов, — так же как темнота не разгоняется написанным огнем. Какая бы ни была твоя вера и твои молитвы, пока в тебе нет правды, ты не постигнешь пути блага. Тот, кто познает истину, тот родится снова.
— Сами ловите да еще посадским мещанам дозволяете. Я в посаде и у вас
реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее.
Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Лес, слава
богу, кончился, и теперь до самого Вязовья будет ровное поле. И осталось уже немного: переехать
реку, потом железнодорожную линию, а там и Вязовье.
В ваших книгах я взбирался на вершины Эльборуса и Монблана и видел оттуда, как по утрам восходило солнце и как по вечерам заливало оно небо, океан и горные вершины багряным золотом; я видел оттуда, как надо мной, рассекая тучи, сверкали молнии; я видел зеленые леса, поля,
реки, озера, города, слышал пение сирен и игру пастушеских свирелей, осязал крылья прекрасных дьяволов, прилетавших ко мне беседовать о
боге…
— Ежели прямо в город ехать, то верст пятьдесят будет, а ежели
рекой, то и шестьсот наберется. Эх, дал бы только
бог, вода не сбывала, завтра ввечеру на месте будем…
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу
бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой
реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
При богослужении читалась о нем следующая молитва: «Помолимся, да Господь
Бог наш Иисус Христос просветит и наставит великого нашего магистра (имя
рек) к управлению странноприимным домом ордена нашего и братии нашей и да сохранит его на многая лета».
— Видно, дар ему такой от
Бога! — говорил третий сосед. — По-моему, братец, я думаю, голова у него устроена, как бы орган какой. Завел, и пошла, пошла писать музыка… симфония, лакосез, концерты… Вот как
река бурная льется, или бьет бутылка с пивом, когда ее раскупоришь.
Безверья — гидра появилась,
Родил ее, взлелеял галл,
В груди, в душе его вселилась,
И весь чудовищем он стал.
Растет, и тысячью главами
С несчетных жал струит
рекамиОбманчивый по свету яд.
Народы, царства заразились
Развратом, буйством помрачились
И
Бога быть уже не мнят.
— Убей меня
Бог, коли я не прав, за
реку отправил молодца изверг, — продолжал разговаривать сам с собою Зарудин. — Время-то вон уже какое позднее…
Брама есть единый, великий
бог; тот
бог, которому построены храмы на берегах
реки Гангеса, тот
бог, которому служат его единственные жрецы — брамины.