Неточные совпадения
— Никто не объявлял войны, а
люди сочувствуют страданиям
ближних и желают помочь им, — сказал Сергей Иванович.
Так скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр
человек на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать раз на день своему
ближнему.
Есть
люди, имеющие страстишку нагадить
ближнему, иногда вовсе без всякой причины.
Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились обратно к двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких
людях, при внезапном несчастии с их
ближним, и от которого не избавлен ни один
человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди
людей, как между зеркал, каждый
человек отражал в себе его, Самгина, и в то же время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки
ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на
человека умного, проницательного и своеобразного.
Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
— Я не могу представить себе свободного
человека без права и без желания власти над
ближними.
— Я — не зря говорю. Я —
человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь
ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Чепуха! Всякое разумное действие
человека неизбежно будет насилием над
ближними или над самим собой.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих
людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее —
ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу чувству заботы о
ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
Но, отмечая доверчивость
ближних, он не терял осторожности
человека, который знает, что его игра опасна, и хорошо чувствовал трудность своей роли.
Нянька была единственным
человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о
людях, которые умеют жить, не мешая
ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Клим Самгин шагал по улице бодро и не уступая дорогу встречным
людям. Иногда его фуражку трогали куски трехцветной флагной материи. Всюду празднично шумели
люди, счастливо привыкшие быстро забывать несчастия
ближних своих. Самгин посматривал на их оживленные, ликующие лица, праздничные костюмы и утверждался в своем презрении к ним.
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к
людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к
ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет
ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
«Гораздо больше
людей, которые мешают жить, чем
людей необходимых и приятных мне. Легко избрать любую линию мысли, но трудно создать удовлетворительное окружение из
ближних».
— Матушка! кабак! кабак! Кто говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели. Я честный
человек, матушка: да или нет? Ты только изреки — честный я или нет? Обманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на
ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! — гордо произнес он, стараясь выпрямиться. — Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны? Николи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся…
Я недоверчив, холоден к
людям и горяч только к созданиям своей фантазии, бабушка горяча к
ближнему и верит во все.
По-моему,
человек создан с физическою невозможностью любить своего
ближнего.
Если нет крупных бед или внешних заметных волнений, зато сколько невидимых, но острых игл вонзается в
человека среди сложной и шумной жизни в толпе, при ежедневных стычках «с
ближним»!
Есть только один великий миф, связанный с великой реальностью, миф о
человеке, об его свободе, его творческой энергии, его богоподобии и его коммюнотарной связи с другими
людьми и
ближними.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен
человек жить и
ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
Мне часто приходило в голову, что если бы
люди церкви, когда христианское человечество верило в ужас адских мук, грозили отлучением, лишением причастия, гибелью и вечными муками тем, которые одержимы волей к могуществу и господству, к богатству и эксплуатации
ближних, то история сложилась бы совершенно иначе.
Служители божества предвечного, подвизаемые ко благу общества и ко блаженству
человека, единомыслием с нами изъясняли вам в поучениях своих во имя всещедрого бога, ими проповедуемого, колико мудрости его и любви противно властвовати над
ближним своим самопроизвольно.
Военная хитрость восхваляется как доказательство ума, направленного на истребление своих
ближних; убийство превозносится как лучшая доблесть
человека; удачный грабеж — отнятие лагеря, отбитие обоза и пр. — возвышает
человека в глазах его сограждан.
Можно ли любить всех, всех
людей, всех своих
ближних, — я часто задавала себе этот вопрос?
Все это были
люди беспаспортные и никому из
ближних соседей ни с какой стороны не известные.
Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог быть
человеком способным всегда «стать на точку вида» и спрятать в карман доверчивого
ближнего.
Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина, в которой живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с
ближних боен. По ходатайству этих почтенных
людей, даже самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными
людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому
ближнему к себе
человеку.
Богатства приобретались терпением и неустанным присовокуплением гроша к грошу, для чего не требовалось ни особливой развязности ума, ни той канальской изворотливости, без которой не может ступить шагу
человек, изъявляющий твердое намерение выбрать из карманов своих
ближних все, что в них обретается.
Сказать спич, отделать тут же за столом своего
ближнего на все корки, посмеяться между строк над кем-нибудь — на все это Вершинин был великий мастер, так что сама Раиса Павловна считала его очень умным
человеком и сильно побаивалась его острого языка.
До этой поры старые вороны и галки вбивали в нас с самой школьной скамьи: «Люби
ближнего, как самого себя, и знай, что кротость, послушание и трепет суть первые достоинства
человека».
И тогда-то не телячья жалость к
ближнему, а божественная любовь к самому себе соединяет мои усилия с усилиями других, равных мне по духу
людей!
Нам дела нет до того, что такое этот
человек, который стоит перед нами, мы не хотим знать, какая черная туча тяготеет над его совестью, — мы видим, что перед нами арестант, и этого слова достаточно, чтоб поднять со дна души нашей все ее лучшие инстинкты, всю эту жажду сострадания и любви к
ближнему, которая в самом извращенном и безобразном субъекте заставляет нас угадывать брата и
человека со всеми его притязаниями на жизнь человеческую и ее радости и наслаждения [67].
Нет опаснее
человека, которому чуждо человеческое, который равнодушен к судьбам родной страны, к судьбам
ближнего, ко всему, кроме судеб пущенного им в оборот алтына.
— Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa [чистая доска (лат.).], и вы можете писать на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого
человека три предмета, достойные любви: бог,
ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для
ближнего — сердце нежной матери; для самого себя — сердце строгого судьи!
Насколько я врач искусный, не мое дело судить; но скажу, не смиренствуя лукаво, что я врач милосердный и болеющий о своих больных; а любовь и боленье о
ближнем, Вы сами неоднократно преподавали, подсказывают многое
человеку.
Но даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт все еще подсказывал, что за такие речи следовало бы по-настоящему его поколотить (благо за это я ответственности не полагается), но внутреннего жара уж не было. Того «внутреннего жара», который заставляет
человека простирать длани и сокрушать
ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
— Вот видите! — сказал он, успокоиваясь, — начала-то в вас положены добрые! Вы и
ближнему помочь готовы, и к старости уважение имеете… отчего же вы не во всем так? Ах, молодой
человек, молодой
человек! дайте мне слово, что вы исправитесь!
—
Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых
ближних моих на жертву приношу! Да падет же кровь сия на главу врагов моих!
Люди нашего времени, пользующиеся держащимся насилием порядком вещей и вместе с тем уверяющие, что они очень любят своих
ближних и совсем не замечают того, что они всей своей жизнью делают зло этим
ближним, подобны
человеку, непрестанно грабившему
людей, который бы, будучи, наконец, захвачен с поднятым ножом над отчаянным криком зовущей себе на помощь жертвой, уверял бы, что он не знал, что то, что он делал, было неприятно тому, кого он грабил и собирался резать.
Очень много было говорено по случаю моей книги о том, как я неправильно толкую те и другие места Евангелия, о том, как я заблуждаюсь, не признавая троицы, искупления и бессмертия души; говорено было очень многое, но только не то одно, что для всякого христианина составляет главный, существенный вопрос жизни: как соединить ясно выраженное в словах учителя и в сердце каждого из нас учение о прощении, смирении, отречении и любви ко всем: к
ближним и к врагам, с требованием военного насилия над
людьми своего или чужого народа.
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая
людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих
ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству
людей или совершать их?
Но один ли, или тысячи
людей, твердо решивших не противиться злу злом, всё равно среди просвещенных ли, или среди диких
ближних, гораздо больше безопасны от насилия, чем те, которые полагаются на насилие.
Но приходит время, когда, с одной стороны, смутное сознание в душе своей высшего закона любви к богу и
ближнему, с другой — страдания, вытекающие из противоречий жизни, заставляют
человека отречься от жизнепонимания общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все противоречия и устраняющее страдания его жизни, — жизнепонимание христианское. И время это пришло теперь.
Если три, четыре века тому назад, когда
люди гордились своим военным искусством, вооружением, когда убивать
людей считалось доблестью, были такие
люди, то ведь теперь таких
людей нет, а все
люди нашего времени не употребляют и не носят оружия, и все, исповедуя правила человеколюбия, сострадания к
ближним, желают того же, что и мы, — только возможности спокойной и мирной жизни.
Лучшими
людьми считаются те, которые самоотверженно посвящают свою жизнь на служение человечеству и жертвуют собой для других; худшими считаются себялюбивые, пользующиеся для своих личных выгод бедствиями
ближних.
Как же учить детей, юношей, вообще просвещать
людей, не говоря уже о просвещении в духе христианском, но как учить детей, юношей, вообще
людей какой бы то ни было нравственности рядом с учением о том, что убийство необходимо для поддержания общего, следовательно, нашего благосостояния и потому законно, и что есть
люди, которыми может быть и каждый из нас, обязанные истязать и убивать своих
ближних и совершать всякого рода преступления по воле тех, в руках кого находится власть.
«Одно из первых предписаний вечного закона, написанного в совести всех
людей, — говорит аббат Дефурни, — есть запрещение отнятия жизни своего
ближнего, пролития крови (без достаточной причины, не будучи принужденным к тому необходимостью); это одно из тех предписаний, которое глубже всех других врезано в сердце человеческом…
И похвально ли, достойно ли
человека отнимать у
ближнего для своей прихоти то, что необходимо ему для удовлетворения его первых потребностей, как это делают большие землевладельцы; или заставлять его нести сверхсильный, губящий жизнь труд для увеличения своих богатств, как это делают заводчики, фабриканты; или пользоваться нуждою
людей для увеличения своих богатств, как это делают купцы?
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового дня и платы трех долларов за день, не перестанет страдать, потому что, работая вещи, которыми он не будет пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти вообще роскошествующих и праздных
людей и, в частности, для наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что всё это происходит в мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но в мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга
человека только в служении
ближнему, а не в пользовании им.