Неточные совпадения
Наскучило идти —
берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
— Я
не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они
хотят изображать
не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории
берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только
не Христа. Они
берут то самое лицо, которое нельзя
брать для искусства, а потом…
— Отчего же? Я
не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне,
хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я
не беру и никогда
не возьму на себя судить ту или другую сторону и
не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Если
хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я
не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но
брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят,
не надо было,
хотя это и было очень выгодно.
За порубку лесов надо было взыскивать сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было
брать штрафов, и
хотя это и огорчало караульщиков и уничтожало страх, нельзя было
не отпускать загнанную скотину.
Я
хочу подставить другую щеку, я
хочу отдать рубаху, когда у меня
берут кафтан, и молю Бога только о том, чтоб он
не отнял у меня счастье прощения!
Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд, вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и
не хотела ни
брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
— Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты
не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу
не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но
не довезут. У меня лошади есть. И если ты
не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.
Долго поправляли его и
хотели уже бросить, — потому что он
брал всё
не тою рукой или
не за ту руку, — когда он понял наконец, что надо было правою рукой,
не переменяя положения, взять ее за правую же руку.
— Да, да! — вскрикнул он визгливым голосом, — я
беру на себя позор, отдаю даже сына, но… но
не лучше ли оставить это? Впрочем, делай, что
хочешь…
— А! так ты
не можешь, подлец! когда увидел, что
не твоя
берет, так и
не можешь! Бейте его! — кричал он исступленно, обратившись к Порфирию и Павлушке, а сам схватил в руку черешневый чубук. Чичиков стал бледен как полотно. Он
хотел что-то сказать, но чувствовал, что губы его шевелились без звука.
— Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее
не дадут; я ведь
не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам
не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что
хотите, но взятков
брать я
не стану. Мне
не ужиться с Красноносовым да Самосвистовым.
— Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно,
не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе.
Хотя, конечно, подобных вещей на дом
брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю мое участие.
А вот пусть к тебе повадится черт подвертываться всякий день под руку, так что вот и
не хочешь брать, а он сам сует.
— Это
не интересно, Летика.
Бери удочку и лови, если
хочешь.
Если он
не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади,
брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему вздумается.
— Да что вы так смотрите, точно
не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. —
Хотите берите, а нет — я к другим пойду, мне некогда.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он
не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба
берет его за руку и
хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
—
Не хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же:
беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
Наступили лучшие дни в году — первые дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три,
не гулять — он прогулок без цели терпеть
не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он
брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным,
хотя говорил больше своего товарища.
— Нет,
не случалось. Знаете, в нашем деле любовь приедается.
Хотя иные девицы заводят «кредитных», вроде как любовников, и денег с них
не берут, но это только так, для игры, для развлечения от скуки.
— Перенесли его в часовенку, а домой
не хотят отпускать, очень упрашивали
не брать домой Хрисанфа Васильевича. Судите сами, говорят, какие же теперь возможные похороны, когда торжество.
— Когда я пою — я могу
не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха
беру неверные ноты. Вы так
хотели сказать?
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего
хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но
не было и никогда
не будет Наполеона, вашего царя Петра и вообще людей, которые
берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
Бальзаминов. Так что ж это вы меня со свету сжить, что ли,
хотите? Сил моих
не хватит! Батюшки! Ну вас к черту! (Быстро
берет фуражку.) От вас за сто верст убежишь. (Бросается в дверь и сталкивается с Чебаковым.)
Красавина. Ну и ничего, и пройдет. Ты
не бойся, это знакомый, он по ошибке. (
Берет Балъзаминова за руку и
хочет подвести к Белотеловой.)
— Я и то
не брал. На что, мол, нам письмо-то, — нам
не надо. Нам, мол,
не наказывали писем
брать — я
не смею: подите вы, с письмом-то! Да пошел больно ругаться солдат-то:
хотел начальству жаловаться; я и взял.
«Да и
не надо. Нынешние ведь много тысяч
берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может за исполнение три месяца в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто
хочет — пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто веры
не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе мое искушение...
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть
брала, что ей нравилось, читала или
не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— У вас рефлексия
берет верх над природой и страстью, — сказал он, — вы барышня, замуж
хотите! Это
не любовь!.. Это скучно! Мне надо любви, счастья… — твердил он, качая головой.
— Ну, если
не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… — сказал Райский и
хотел взять у Леонтия реестр книг.
— Ведь это мое? — сказал он, обводя рукой кругом себя, — вы
не хотите ничего
брать и запрещаете внукам…
—
Не бери! — повелительно сказала бабушка. — Скажи:
не хочу,
не надо, мы
не нищие, у нас у самих есть имение.
Кто
не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по крайней мере, когда я
брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если
захочу, то слишком могу достать и из другого источника.
—
Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то
не бери с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будь уверен… Впрочем, как
хочешь…
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, —
бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если
не захочет ждать, то запри дверь и
не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом
не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова,
хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать:
беру его отселе к себе, в самый мой дом.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно
хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь
не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее…
Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве
не стыдились у меня
брать мои деньги?
Третьего дня наши ездили в речку и видели там какого-то начальника, который приехал верхом с музыкантами. Его потчевали чаем,
хотели подарить сукна, но он, поблагодарив, отказался, сказав, что
не смеет принять без разрешения высшего начальства, что у них законы строги и по этим законам
не должно
брать подарков.
После обеда тотчас явились японцы и сказали, что
хотя губернатор и
не имеет разрешения, но
берет все на себя и отводит место.
Оттого китаец делает что
хочет: если он чиновник, он
берет взятки с низших и дает сам их высшим; если он солдат, он
берет жалованье и ленится и с поля сражения бегает: он
не думает, что он служит, чтобы воевать, а чтоб содержать свое семейство.
Они
брали нас за руки и
не могли отвести от них глаз,
хотя у самих руки были слегка смуглы и даже чисты, то есть у высшего класса.
Добрый купец и старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь дом в распоряжение, потом ни за что
не хотели брать денег. «Мы рады добрым людям, — говорили они, — ни за что
не возьмем: вы нас обидите».
Повозка остановилась у хорошенького домика. Я послал спросить, можно ли остановиться часа на два погреться? Можно. И меня приняли, сейчас угостили чаем и завтраком — и опять ничего
не хотели брать.
А Виктор Васильич
не идет с карнизу и шабаш: подавали мы полотенце —
не берет, притащили лестницу — «
не хочу».
— А вот чем, пане, я много говорить
не буду: вот тебе деньги, — он вытащил свои кредитки, —
хочешь три тысячи,
бери и уезжай куда знаешь.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд
берет, потому что я злая, а
не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что
хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе
не то… и чтоб я тебя больше совсем
не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
Вашему Пушкину за женские ножки монумент
хотят ставить, а у меня с направлением, а вы сами, говорит, крепостник; вы, говорит, никакой гуманности
не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств
не чувствуете, вас
не коснулось развитие, вы, говорит, чиновник и взятки
берете!» Тут уж я начала кричать и молить их.
Если это
не удастся, она
берет кабаргу измором, для чего преследует ее до тех пор, пока та от усталости
не упадет; при этом, если на пути она увидит другую кабаргу, то
не бросается за нею, а будет продолжать преследование первой,
хотя бы эта последняя и
не находилась у нее в поле зрения.