Неточные совпадения
Дым от выстрелов, как молоко,
белел по зелени травы.
Но туча, то
белея, то чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные, как
дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня.
Оказалось, что все как-то было еще лучше, чем прежде: щечки интереснее, подбородок заманчивей,
белые воротнички давали тон щеке, атласный синий галстук давал тон воротничкам; новомодные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный <жилет> давал <тон> манишке, а фрак наваринского
дыма с пламенем, блистая, как шелк, давал тон всему.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на
белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля
дым по крутым крышам.
Стояла
белая зима с жестокою тишиной безоблачных морозов, плотным, скрипучим снегом, розовым инеем на деревьях, бледно-изумрудным небом, шапками
дыма над трубами, клубами пара из мгновенно раскрытых дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым бегом продрогших лошадок.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым
дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени
дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по
белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах
дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора,
белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
Четверо крупных людей умеренно пьют пиво, окутывая друг друга
дымом сигар; они беседуют спокойно, должно быть, решили все спорные вопросы. У окна два старика, похожие друг на друга более, чем братья, безмолвно играют в карты. Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают очень
белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него в голове; как там расположились горы, попала ли туда вон избушка, из которой валил
дым; поверял и видел, что и мели там, и паруса
белеют.
Огромные холмы с
белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги, как
дым, поднимаются да стон носится в воздухе.
Лет 40 назад удэгейцев в прибрежном районе было так много, что, как выражался сам Люрл, лебеди, пока летели от реки Самарги до залива Ольги, от
дыма, который поднимался от их юрт, из
белых становились черными. Больше всего удэгейцев жило на реках Тадушу и Тетюхе. На Кусуне было 22 юрты, на Амагу — только 3 и на Такеме — 18. Тогда граница обитания их спускалась до реки Судзухе и к западу от нее.
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная
белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим
дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел и все был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
Где-то горело, где-то проносились в пыли и
дыму всадники в остроконечных шапках, где-то трещали выстрелы, и ветер уносил
белые дымки, как на солдатском стрельбище.
Издали можно было разглядеть на Крестовых островах поднимавшийся
дым костров и какое-то
белое пятно, точно сидела громадная бабочка.
Наконец они добрались до комнаты Лихонина. Ключа в двери не было. Да обыкновенно ее никогда и не запирали на ключ. Лихонин толкнул дверь, и они вошли. В комнате было темно, потому что занавески были спущены. Пахло мышами, керосином, вчерашним борщом, заношенным постельным
бельем, старым табачным
дымом. В полутьме кто-то, кого не было видно, храпел оглушительно и разнообразно.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были
белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от
дыму, несмотря на растворенную дверь.
Из-за рябины, где стоял набоб, взмыло кверху
белое облачко
дыма.
И вот без четверти 21.
Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло — не наше, не настоящее, это — тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит… И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными
дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно — как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами —
От этого в номерах всегда стоял затхлый, грязный запах заношенного
белья, застарелого табачного
дыма и смазных сапог.
В ожидании минуты, когда настанет деятельность, она читала, бродила по комнатам и думала. Поэтическая сторона деревенской обстановки скоро исчерпалась; гудение внезапно разыгравшейся метели уже не производило впечатление; бесконечная
белая равнина, с крутящимися по местам, словно
дым, столбами снега, прискучила; тишина не успокоивала, а наполняла сердце тоской. Сердце беспокойно билось, голова наполнялась мечтаниями.
Над горизонтом моря, по которому дымилась полоса черного
дыма какого-то парохода, ползли длинные
белые облака, обещая ветер.
— Неужели это уж Севастополь? — спросил меньшой брат, когда они поднялись на гору, и перед ними открылись бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом,
белые приморские батареи, казармы, водопроводы, доки и строения города, и
белые, лиловатые облака
дыма, беспрестанно поднимавшиеся по желтым горам, окружающим город, и стоявшие в синем небе, при розоватых лучах солнца, уже с блеском отражавшегося и спускавшегося к горизонту темного моря.
— Вишь ты, где разорвало! — скажет мальчик, после долгого молчания взглядывая на
белое облачко расходящегося
дыма, вдруг появившегося высоко-высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.
Изо всех труб высоко над домами стоят, неподвижно устремясь в зеленое небо и там слегка курчавясь,
белые прямые столбы
дыма.
Матвей ждал
Дыму, но
Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате
белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла
белыми полотенцами.
Только в этот раз с ними не было
Дымы, который давно расстался со своей
белой свитой, держался с ирландцами и даже плохо знал, что затевают земляки.
Это оттого, что бедному
Дыме в эту минуту был не мил
белый свет.
Вершина засмеялась, и
белые тонкие облачка от табачного
дыма заколебались перед нею в тихом и нежарком воздухе.
Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел
дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем.
Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.
К любимому солдатскому месту, к каше, собирается большая группа, и с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на
дым, незаметно подымающийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как
белое облако, то на огонь костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над казаками и казачками за то, что они живут совсем не так, как русские.
Сели на песке кучками по восьмеро на чашку. Сперва хлебали с хлебом «юшку», то есть жидкий навар из пшена с «поденьем», льняным черным маслом, а потом густую пшенную «ройку» с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло, зачерпнули около берега в чашки воды: ложка каши — ложка воды, а то ройка крута и суха, в глотке стоит. Доели. Туман
забелел кругом. Все жались под
дым, а то комар заел. Онучи и лапти сушили. Я в первый раз в жизни надел лапти и нашел, что удобнее обуви и не придумаешь: легко и мягко.
Разверстые пасти этих великанов безостановочно изрыгали густые клубы
дыма, которые смешивались в одну сплошную, хаотическую, медленно ползущую на восток тучу, местами
белую, как комья ваты, местами грязно-серую, местами желтоватого цвета железной ржавчины.
Далеко впереди
белели колокольни и избы какой-то деревни; по случаю воскресного дня хохлы сидели дома, пекли и варили — это видно было по
дыму, который шел изо всех труб и сизой, прозрачной пеленой висел над деревней.
— Твоя жизнь через сто лет тоже покажется глупостью, — внушительно проговорил старик и, выпустив большой клуб
белого во тьме
дыма, прибавил...
Старик замолчал, зажег трубку, — в неподвижном воздухе повисло
белое облако сладкого
дыма. Вспыхивает огонь, освещая кривой темный нос и коротко остриженные усы под ним.
День был серый; сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестью окраски, пароход плыл по одноцветному фону реки огромным, ярким пятном, и черный
дым его дыхания тяжелой тучей стоял в воздухе.
Белый, с розоватыми кожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонял ее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели, точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.
Его бритое лицо было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи — иссечённым тонким прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой,
белой головой всегда плавало облако синеватого
дыма, отмечая его среди других людей.
Вот в последний раз взмыл кверху
белой шапкой клуб
дыма, и гулко прокатился по реке рокот пушечного выстрела, а барка уже огибает песчаную узкую косу, и впереди стелется бесконечный лес, встают и надвигаются горы, которые сегодня под этим серым свинцовым небом кажутся выше и угрюмее.
Он скакал на той самой паре серебряных лошадей, извергавших из ноздрей целые клубы
дыма; у самого черта лежало что-то
белое на коленях, а сзади его, трепля во всю мочь лохматыми ушами, неслась Дагоберова собака.
Григорий встал, закинул в печку новую охапку прошлогодней костры, передал отцу ожег, исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал бороду, лег на костру перед печкою и стал смотреть, как густой, черный
дым проникал сквозь закинутую в печь охапку
белой костры, пока вся эта костра вдруг вспыхнула и осветила всю масляницу ярким поломем.
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее
белыми крышами и струйками
дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…
В
дыму под оврагом летали
белые куски бумаги.
Люди дрогнули; глаза всех устремились на уже расплывавшееся, тихо скатывавшееся с холма
белое облачко
дыма.
Блистал конь
бел под ним, как снег Атлантских гор,
Стрела летяща — бег, свеща горяща — взор,
Дыханье —
дым и огнь, грудь и копыта — камень,
На нем — Малек-Адель, или сражений пламень.
«Сестры», подрядчик и лесообъездчики расположились в тени навеса, где солнце не так жгло; лошади были привязаны в лесу, и для них был устроен небольшой костер из гнилых пней и свежей травы, дававший густую струю
белого едкого
дыма.
Однажды вечером, когда она, собираясь в театр, стояла перед трюмо, в спальню вошел
Дымов во фраке и в
белом галстуке. Он кротко улыбался и, как прежде, радостно смотрел жене прямо в глаза. Лицо его сияло.
Но что за выстрел? —
дым взвился,
белея.
Венецианских окон никогда не отворяли из боязни сквозняка, от этого в комнате прочно установился запах нечистоплотной, холостой старости — запах застоявшегося табачного
дыма, грязного
белья и больницы.
Прямо над поляной легко и высоко стояло большое розовое облако; как
дым, тянулись по нем серые полосы; на самом краю его, то показываясь, то исчезая, дрожала звездочка, а немного подалее виднелся
белый серп месяца на слегка поалевшей лазури.
Пришлось выйти. Вероятно, в этом месте борьба реки с морозом была особенно сильна: огромные
белые, холодные льдины обступили нас кругом, закрывая перспективу реки. Только по сторонам дикие и даже страшные в своем величии горы выступили резко из тумана, да вдали, над хаотически нагроможденным торосом, тянулась едва заметная
белая струйка
дыма…