Неточные совпадения
Тут сын
отцу покаялся:
«С тех пор, как сына Власьевны
Поставил я не в очередь,
Постыл мне
белый свет!»
А сам к веревке тянется.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в
белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был похож на
отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего
отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в
белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить.
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая,
белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода
отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
Крылатая женщина в
белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут думать и думают ли эти
отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
Как там
отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а
белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми,
белыми руками и с голыми локтями.
В эту минуту обработываются главные вопросы, обусловливающие ее существование, именно о том, что ожидает колонию, то есть останется ли она только колониею европейцев, как оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные, как законные дети одного
отца, наравне с
белыми, будут разделять завещанное и им наследие свободы, религии, цивилизации?
Когда Надежда Васильевна улыбалась, у нее на широком
белом лбу всплывала над левой бровью такая же морщинка, как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще было заметно сразу, что Надежда Васильевна ближе стояла к
отцу, чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись все те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
— Я должна сообщить еще одно показание, немедленно… немедленно!.. Вот бумага, письмо… возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмо этого изверга, вот этого, этого! — она указывала на Митю. — Это он убил
отца, вы увидите сейчас, он мне пишет, как он убьет
отца! А тот больной, больной, тот в
белой горячке! Я уже три дня вижу, что он в горячке!
Подъехав к господскому дому, он увидел
белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни, поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом своего
отца.
Мортье вспомнил, что он знал моего
отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном
белье и с небритой бородой, мой
отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов.
Княгиня Марья Алексеевна Хованская, родная сестра моего
отца, была строгая, угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном на щеке, с поддельными пуклями под чепцом; она говорила, прищуривая глаза, и до конца жизни, то есть до восьмидесяти лет, употребляла немного румян и немного
белил.
— Вы идете прямо под
белый ремень или в казематы, по дороге вы убьете
отца, он дня не переживет, увидев вас в серой шинели.
Он в продолжение нескольких лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и неаккуратность, если он пропускал, сердили моего
отца, и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик, после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже
белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее
белье. Ходит он и ни о чем не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава
Отцу», потом вспомнит, как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале, посмотрит на часы и обругает стрелку.
Отец, в длиннополом сюртуке аглицкого сукна, в
белом шейном платке и в козловых сапогах, беспокойно бродит взад и вперед по коридору, покрикивая: «Бегите на конную! лошадей! проворнее!» Даже матушка прифрантилась; на ней надет коричневый казимировый капот, обшитый домашними кружевами; на голову накинута тюлевая вышитая косынка.
Дивилися гости
белому лицу пани Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый
отец.
Еще до кадетского корпуса, совсем маленьким, я надевал
белый кавалергардский мундир моего
отца, ленты и звезды моего деда.
Мы беседовали в его маленькой комнатке около церкви, был яркий солнечный день, и
отец Алексей был в
белом.
Отца всегда пугало, когда я делался
белым как полотно от припадка вспыльчивости.
— Тату, — сказала она
отцу, — от там кто-то
белый идет под лесом.
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик
отец и несколько аристократических господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с
отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в
белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках товарищей, в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
— Плевать… У нас, брат, в
Белой Церкви, не так драли… Черви заводились.
Отец тоже лупит, сволочь, здорово!
На третьем или четвертом году после свадьбы
отец уехал по службе в уезд и ночевал в угарной избе. Наутро его вынесли без памяти в одном
белье и положили на снег. Он очнулся, но половина его тела оказалась парализованной. К матери его доставили почти без движения, и, несмотря на все меры, он остался на всю жизнь калекой…
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония
отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был особенный. В него незачем было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на
белом снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет на свете.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет
отца. В гостиной он увидел высокую
белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан.
Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое,
белое, действительно похожее на фигуру.
Однажды к нашей квартире подъехала извозчичья парная коляска, из которой вышел молодой офицер и спросил
отца. Он был в новеньком свежем синем мундире, на котором эффектно выделялись
белые аксельбанты. Шпоры его звенели на каждом шагу приятным тихим звоном.
— Гости у нас вечор засиделись, — объясняла ему стряпка. — Ну, выпили малость с
отцом Макаром да с мельником. У них ведь компания до
белого свету. Люты пить… Пельмени заказали рыбные, — ну, и компанились. Мельник Ермилыч с радостей и ночевать у нас остался.
У колеса показался сам Галактион, посмотрел в бинокль, узнал
отца и застопорил машину. Колеса перестали буравить воду, из трубы вылетел клуб
белого пара, от парохода быстро отделилась лодка с матросами.
Всех красивее и бойчее была Харитина, любимица
отца; средняя, Агния, была толстая и
белая, вся в мать, а старшая, Серафима, вступила уже в годы, да и лицо у нее было попорчено веснушками.
Мужичок…
Отец мой, правда, мужик был, а я вот в
белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд… Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком… (Перелистывает книгу.) Читал вот книгу и ничего не понял. Читал и заснул.
Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое,
белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как
отец, она сказала страшным голосом...
В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой
отец, одетый в
белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
— Вот, собираем мы с Варей малину в саду, вдруг он,
отец твой, шасть через забор, я индо испугалась: идет меж яблонь эдакой могутной, в
белой рубахе, в плисовых штанах, а — босый, без шапки, на длинных волосьях — ремешок.
Во-первых, он полагал, что если женщина умеет записать
белье и вести домашнюю расходную книгу, то этого совершенно достаточно; во-вторых, он был добрый католик и считал, что Максиму не следовало воевать с австрийцами, вопреки ясно выраженной воле «
отца папежа».
На аршин когда меряет, то спускает на вершок; за то его
отец любит, как сам себя; на пятнадцатом году матери дал оплеуху — Парасковья Денисовна, его новобрачная супруга,
бела и румяна.
Да просто оттого, видите, что, «
отец проклянет меня; каково мне будет тогда жить на
белом свете?» Вследствие того она простодушно советует Вихореву переговорить с ее
отцом; Вихорев предполагает неудачу, и она успокаивает его таким рассуждением: «Что же делать! знать, моя такая судьба несчастная…
В пакете лежали лицом к лицу пастелевый портрет его
отца в молодости, с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу, с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной женщины в
белом платье, с
белым розаном в руке, — его матери.
Дороги были еще не проездные,
Белая в полном разливе, и мой
отец должен был проехать на лодке десять верст, а потом добраться до Сергеевки кое-как в телеге.
Отец мой позаботился об этом заранее, потому что вода была мелка и без мостков удить было бы невозможно; да и для мытья
белья оказались они очень пригодны, лодка же назначалась для ловли рыбы сетьми и неводом.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь
белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к
отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать.
Проводя гостей,
отец вздумал потянуть неводом известное рыбное плесо на реке
Белой, которая текла всего в полуверсте от нашего жилья: ему очень хотелось поймать стерлядей, и он даже говорил мне: «Что, Сережа, кабы попалась белорыбица или осетр?» Я уверял, что непременно попадет!
Приехал
отец из присутствия, и я принялся с новым жаром описывать ему, как прошла
Белая, и рассказывал ему еще долее, еще горячее, чем матери, потому что он слушал меня как-то охотнее.
Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу в
Белой, потому что воды ее сняты рыбаками;
отец мой не захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны были отправиться домой.
Чистая, прозрачная вода, местами очень глубокая,
белое песчаное дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, все вместе было так хорошо, что не только я, но и
отец мой, и Евсеич пришли в восхищение.
Мать и мы с сестрицей очень ему обрадовались, но
отец был невесел; многие башкирцы и все припущенники, то есть жители Киишек и Тимкина, объявили спор и дачу обошли черными (спорными) столбами: обмежеванье
белыми столбами означало бесспорность владения.
Как возговорит к ней
отец таковы речи: «Что же, дочь моя милая, любимая, не берешь ты своего цветка желанного; краше его нет на
белом свете?» Взяла дочь меньшая цветочик аленькой ровно нехотя, целует руки
отцовы, а сама плачет горючими слезами.
Луша тихо засмеялась теми же детскими нотками, как смеялся
отец; ровные
белые зубы и ямочки на щеках придавали смеху Луши какую-то наивную прелесть, хотя карие глаза оставались серьезными и в них светилось что-то жесткое и недоверчивое.
— Нет, я учитель.
Отец мой — управляющий заводом в Вятке, а я пошел в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за это посадили в тюрьму. После тюрьмы — служил приказчиком в книжном магазине, но — вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом — в Архангельск выслали. Там у меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на берег
Белого моря, в деревушку, где я прожил пять лет.
Воротившись от ранней обедни домой, она похристосовалась с
отцом, который, по случаю праздника, надел
белый кашемировый халат и, весь в
белом, был скорее похож на мертвеца, закутанного в саван, нежели на живого человека.