Неточные совпадения
— С
кем мы не знакомы? Мы с женой как
белые волки, нас все знают, — отвечал Корсунский. — Тур вальса, Анна Аркадьевна.
— Это
кто? Какое жалкое лицо! — спросил он, заметив сидевшего на лавочке невысокого больного в коричневом пальто и
белых панталонах, делавших странные складки на лишенных мяса костях его ног.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла в слободку». — «
Кто же мне отопрет дверь?» — сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два
белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и
белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать,
кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
—
Кому прикажете записку о детском
белье отдать? — сказала вошедшая, с заплаканными глазами и с запиской в руке, Наталья Савишна, обращаясь к maman.
Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти
белыми, моргающими, точно подмигивая
кому, ресницами.
И, верно, счастлив там, где люди посмешнее.
Кого люблю я, не таков:
Молчалин за других себя забыть готов,
Враг дерзости, — всегда застенчиво, несмело
Ночь целую с
кем можно так провесть!
Сидим, а на дворе давно уж
побелело,
Как думаешь? чем заняты?
Но уже стена солдат разломилась на две части, точно открылись ворота, на площадь поскакали рыжеватые лошади, брызгая
комьями снега, заорали, завыли всадники в
белых фуражках, размахивая саблями; толпа рявкнула, покачнулась назад и стала рассыпаться на кучки, на единицы, снова ужасая Клима непонятной медленностью своего движения.
На улице густо падал снег, поглощая людей, лошадей;
белый пух тотчас осыпал шапочку Варвары, плечи ее, ослепил Самгина. Кто-то сильно толкнул его.
Около печи в деревянном корыте для стирки
белья мокли коровьи желудки, другое такое же корыто было наполнено кровавыми
комьями печонок, легких.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех,
кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина
белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Дверь открыла пожилая горничная в
белой наколке на голове, в накрахмаленном переднике; лицо у нее было желтое, длинное, а губы такие тонкие, как будто рот зашит, но когда она спросила: «
Кого вам?» — оказалось, что рот у нее огромный и полон крупными зубами.
Самгин видел, что пальцы Таисьи
побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось. В комнате было очень тихо, точно все уснули, и не хотелось смотреть ни на
кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.
Остаток вечера он провел в мыслях об этой женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары, с плотно закрытыми глазами, с кривой улыбочкой на губах, — неплотно сомкнутые с правой стороны, они открывали три неприятно
белых зуба, с золотой коронкой на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи
комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
Но главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом; и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо:
кто суп с потрохами,
кто лапшу или желудок,
кто рубцы,
кто красную,
кто белую подливку к соусу.
— Это что! — строго крикнула она на него, — что за чучело, на
кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! — говорила она, указывая на Егора. — Яков пусть черный фрак да
белый галстук наденет. Чтобы и за столом служили, и вечером оставались в ливреях!
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове,
белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя
кто обшил, тебя
кто кормит, тебе
кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у
кого ты брать не стыдишься?
Энергические и умные меры Смита водворили в колонии мир и оказали благодетельное влияние на самих кафров. Они, казалось, убедились в физическом и нравственном превосходстве
белых и в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот вопрос! Была ли эта война последнею? К сожалению, нет. Это была только вторая по счету: в 1851 году открылась третья. И
кто знает, где остановится эта нумерация?
«На берег
кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в
белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Бабa’ обещал доставить нам большое удобство: мытье
белья в голландской фактории. Наконец японцы уехали. Кто-то из них кликнул меня и схватил за руку. «А, Баба’, adieu!» [«…прощайте!» — фр.] — «Adieu», — повторил и он.
Все протягивали друг к другу руки с долларами, перекликались, переговаривались, предлагали пари,
кто за желтого,
кто за
белого петуха.
Гористая и лесистая местность Рыбной реки и нынешней провинции Альбани способствовала грабежу и манила их селиться в этих местах. Здесь возникли первые неприязненные стычки с дикими, вовлекшие потом
белых и черных в нескончаемую доселе вражду. Всякий,
кто читал прежние известия о голландской колонии, конечно помнит, что они были наполнены бесчисленными эпизодами о схватках поселенцев с двумя неприятелями: кафрами и дикими зверями, которые нападали с одной целью: похищать скот.
Все заранее обольщают себя мечтами,
кто — увидеть природу, еще роскошнее виденной,
кто — новых жителей, новые нравы,
кто льстится встретиться с крокодилом,
кто с креолкой, иной рассчитывает на сигары; тот хочет заказать
белье из травяного холста; у всех различные желания.
Я не хотел здесь останавливаться, но один из местных жителей узнал,
кто мы такие, и просил зайти к нему напиться чаю. От хлеба-соли отказываться нельзя. Хозяин оказался человеком весьма любезным. Он угощал нас молоком,
белым хлебом, медом и маслом. Фамилии его я не помню, но от души благодарю его за радушие и гостеприимство.
Ай, во поле липонька,
Под липою
бел шатер,
В том шатре стол стоит,
За тем столом девица.
Рвала цветы со травы,
Плела венок с яхонты.
Кому венок износить?
Носить венок милому.
— Еду, — отвечал я так, что он ничего не прибавил. — Я послезавтра возвращусь, коли
кто придет, скажи, что у меня болит голова и что я сплю, вечером зажги свечи и засим дай мне
белья и сак.
Бьет восемь, на дворе начинает чувствоваться зной. Дети собрались в столовой, разместились на определенных местах и пьют чай. Перед каждым стоит чашка жидкого чая, предварительно подслащенного и подбеленного снятым молоком, и тоненький ломоть
белого хлеба. Разумеется, у любимчиков и чай послаще, и молоко погуще. За столом председательствует гувернантка, Марья Андреевна, и уже спозаранку выискивает,
кого бы ей наказать.
Ты боишься, верно, чтобы нас
кто не увидел, или не хочешь, может быть, показать
белое личико на холод!
— Данило! — закричала громко Катерина, ухвативши его за руку и повиснув на ней. — Вспомни, безумный, погляди, на
кого ты подымаешь руку! Батько, твои волосы
белы, как снег, а ты разгорелся, как неразумный хлопец!
Каждый требовал себе излюбленный напиток.
Кому подавалась ароматная листовка: черносмородинной почкой пахнет, будто весной под кустом лежишь;
кому вишневая — цвет рубина, вкус спелой вишни;
кому малиновая;
кому белый сухарный квас, а
кому кислые щи — напиток, который так газирован, что его приходилось закупоривать в шампанки, а то всякую бутылку разорвет.
Портвейн 211-й и 113-й… Коньяк 184… Коньяк «финь-шампань» 195… Ярлык и розовый, и черный, и
белый… Точно скопировано у Депре… Ну,
кто будет вглядываться, что Ц. Депре, а не К. Депре,
кто разберет, что у К. Депре орел на ярлыке, а у Ц. Депре ворона без короны, сразу и не разглядишь…
К этому времени он обязан иметь полдюжины
белых мадаполамовых, а
кто в состоянии, то и голландского полотна рубах и штанов, всегда снежной белизны и не помятых.
И тогда фигура с закрытыми глазами, будто ее
кто отталкивал, стала удаляться опять по кругу, пока не сделалась маленьким
белым пятном под лесом.
Дальше вынесли из кошевой несколько кульков и целую корзину с винами, — у Штоффа все было обдумано и приготовлено. Галактион с каким-то ожесточением принялся за водку, точно хотел
кому досадить. Он быстро захмелел, и дальнейшие события происходили точно в каком-то тумане. Какие-то девки пели песни, Штофф плясал русскую, а знаменитая красавица Матрена сидела рядом с Галактионом и обнимала его точеною
белою рукой.
Хлебом арестант платит тому,
кто убирает камеру,
кто работает вместо него,
кто мирволит его слабостям; хлебом он платит за иголки, нитки и мыло; чтобы разнообразить свою скудную, крайне однообразную, всегда соленую пищу, он копит хлеб и потом меняет в майдане на молоко,
белую булку, сахар, водку…
Старухи хохлушки в больших сапогах и выставлявшихся из-под жупанов длинных
белых рубахах, с длинными черемуховыми палками в руках, переходили площадь разбитою, усталою походкой, не обращая внимания ни на
кого.
Как на грех, снег перестал идти, и в
белом сиянии показался молодой месяц. Теперь весь позор гущинского двора был на виду, а замываньем только размазали по ним деготь. Крикнувший голос принадлежал поденщице Марьке, которая возвращалась с фабрики во главе остальной отпетой команды. Послышался визг, смех, хохот, и в Таисью полетели
комья свежего снега.
Теперь в густой пуще давно уже нет и следа той
белой башни, от которой она, по догадкам польских историков, получила свое название, но с мыслью об этом лесе у каждого литвина и поляка, у каждого человека,
кто когда-нибудь бродил по его дебрям или плелся по узеньким дорожкам, насыпанным в его топких внутренних болотах, связаны самые грандиозные воспоминания.
— Общество краснеет! краснеет общество! — восклицала маркиза, отбирая от всех показание,
кто красный,
кто белый.
«
Кто бы эта такая? — подумала Лиза. — Женни? Нет, это не Женни; и лошадь не их, и у Женни нет
белого бурнуса. Охота же ехать в такую жару!» — подумала она и, не тревожа себя дальнейшими догадками, спокойно начала зашивать накрепко вметанную полоску китового уса.
Наконец они добрались до комнаты Лихонина. Ключа в двери не было. Да обыкновенно ее никогда и не запирали на ключ. Лихонин толкнул дверь, и они вошли. В комнате было темно, потому что занавески были спущены. Пахло мышами, керосином, вчерашним борщом, заношенным постельным
бельем, старым табачным дымом. В полутьме кто-то,
кого не было видно, храпел оглушительно и разнообразно.
— Вам
кто белье моет? — спросила она вдруг, прежде чем я успел ей отвечать что-нибудь.
— Да, — сказал он после минутного молчания, — какая-нибудь тайна тут есть."Не
белы снеги"запоют — слушать без слез не можем, а обдирать народ — это вольным духом, сейчас! Или и впрямь казна-матушка так уж согрешила, что ни в ком-то к ней жалости нет и никто ничего не видит за нею! Уж на что казначей — хранитель, значит! — и тот в прошлом году сто тысяч украл! Не щемит ни в
ком сердце по ней, да и все тут! А что промежду купечества теперь происходит — страсть!
То есть как это незачем? И что это за странная манера — считать меня только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все — мои тени. Разве я не населил вами эти страницы — еще недавно четырехугольные
белые пустыни. Без меня разве бы увидели вас все те,
кого я поведу за собой по узким тропинкам строк?
«Но ведь не я же — не я! Я же об этом ни с
кем, никому, кроме этих
белых, немых страниц…»
Кто-то, без мундира, в одной
белой рубашке, плясал вприсядку посредине комнаты, ежеминутно падая назад и упираясь рукой в пол.
И что же! несмотря на прозрение, барина сейчас же начала угнетать тоска:"Куда я теперь денусь? Все был Иван Фомич — и вдруг его нет! все у него на руках было; все он знал, и подать и принять; знал привычки каждого гостя, чем
кому угодить, — когда все это опять наладится?"И долго тосковал барин, долго пересчитывал оставшуюся после Ивана Фомича посуду,
белье, вспоминал о каких-то исчезнувших пиджаках, галстухах, жилетах; но наконец махнул рукой и зажил по-старому.
Если
кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с звездочкой, — барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы
белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка.
Свежие тесные
белые перчатки радовали руки и зрение. «
Кому первому придется отдать честь?» — задумал Александров, и тотчас же из узкого переулка навстречу ему вышел артиллерийский поручик.
Не малую роль играли в выборе полка его петлицы — красные, синие,
белые или черные:
кому что шло к лицу.