Неточные совпадения
— Я не умею говорить об этом, но — надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это — самое одинокое существо в
мире — женщина, мать. За что? Одинока до
безумия. Я не о себе только, нет…
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к
безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый
мир общения.
Но именно Толстой потребовал
безумия в жизни, именно он не хотел допустить никакого компромисса между Богом и
миром, именно он предложил рискнуть всем.
Христос зачаровал
мир, загипнотизировал; от Него пошло
безумие, непонятное для язычников и до сих пор.
Отречение от разума
мира сего —
безумие в Боге есть высший подвиг свободы, а не рабство и мракобесие: отречением от малого разума, преодолением ограниченности логики обретается разум большой, входит в свои права Логос.
Это и значит, что в «
безумии», в отречении от малого разума есть стяжание себе большого разума, а в «мудрости
мира сего», в торжестве малого разума отсутствует большой разум, есть «
безумие перед Богом».
Вечное религиозное выражение этой борьбы двух разумов дает Апостол Павел, когда говорит: «Будь безумным, чтобы быть мудрым», и еще: «Мудрость
мира сего есть
безумие перед Богом».
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это
безумие. Из раскольников, смирнейших людей в
мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.
Крутицкий. Бегают денежки, шибко бегают.
Безумия в
мире много, оттого они и бегают. Кто умен-то, тот ловит их да в тюрьму.
Куда ни взглянешь в древнем
мире, везде
безумие почти так же очевидно, как в новом.
Тогда, также накануне переворота, накануне победы варваров, провозглашали вечность Рима, бессильное
безумие назареев и ничтожность движения, начинавшегося в варварском
мире.
В утверждении софийности понятий лежит коренная ложь учения Гегеля, с этой стороны представляющего искажение платонизма, его reductio ad absurdum [Приведение к нелепости (лат.).], и «мудрость века сего» [Ибо мудрость
мира сего есть
безумие пред Богом (1 Кор. 3:19).], выдающего за Софию (сам Гегель, впрочем, говорит даже не о Софии, понятию которой вообще нет места в его системе, но прямо о Логосе, однако для интересующего нас сейчас вопроса это различие не имеет значения).
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами, как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и единое есть и многое, поелику есть всеблагое, те, говорю, поелику познали и каждодневно познают разными чувствами единого чувства разные вместе блага, как единое, не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость
мира сего есть
безумие пред Богом» (1 Кор. 3:19).].
Это не метод познания с его верной, рассчитанной поступью, это
безумие для
мира сего, и его хочет Бог.
Но не эту ли именно пламенную жизнь с ее касанием к
мирам иным имеет в виду Заратустра, когда говорит: «Все потусторонние
миры создало страдание и бессилие, и то короткое
безумие счастья, которое испытывает только самый страдающий».
В атмосфере буйно-радостной и напряженно-страдающей жизни, которою трепещет «Война и
мир», Борис вызывает прямо недоумение: для чего это замораживание бьющих в душе ключей жизни, для чего эта мертвая карьера? Каким-то недоразумением кажется это, каким-то непонятным
безумием. Как в восьмидесятых годах Толстой писал в дневнике: «Все устраиваются, — когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные. И нет жизни».
Грандиознейшую картину избытка сил и оргийного
безумия, вероятно, представлял
мир в те отдаленные времена, когда еще молода была наша планета, и в неуверенных, непрочных и неумелых формах на ней только еще начинала созидаться жизнь.
Старая графиня Ростова, при вести о смерти сына Пети, сходит с ума. «В бессильной борьбе с действительностью, мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности, в
мире безумия».
Да что это —
безумие больного человечества? Кошмарный бред, от которого нужно очнуться и расхохотаться? Ведь даже борясь за будущее, мы в душе все как будто боимся чего-то. Сами неспособные на радость, столь далекие от нее, опасливо уже задаем себе вопросы: не окажется ли счастье и радость синонимом статики? Не тем ли так и прекрасно будущее, что оно… никогда не придет? (Ибсен). Как прав Моррис! «Старый, жалкий
мир с его изношенными радостями и с надеждами, похожими на опасения!..»
Ворошилова вдруг ни с того, ни с сего стало подирать по коже: пред ним был мертвец и
безумие; все это давало повод заглядывать в обыкновенно сокрытую глубину человеческой натуры; ему показалось, что он в каком-то страшном
мире, и человеческое слово стоявшего за ним лакея необыкновенно его обрадовало.
Сознание
мира фантазмов всегда есть частичное
безумие.
— Да, разумеется, «началил», да это ничего, без того и невозможно. А вот голод — это ужасно. Бывало, в госпожин пост и оскребки из деревянной чашки все со щепой переешь и, что в земле случаем ногами втоптано, везде выковыряешь да проглотишь, а теперь вот через это староверское злое
безумие и умирай без времени, а детей пусти по
миру.
Он не может не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни и в других людях и существах, жизнь всего
мира, вместо прежде представлявшихся
безумия и жестокости, становится тем высшим разумным благом, которого только может желать человек, — вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью жизни
мира представляется такому человеку бесконечное просветление и единение существ
мира, к которому идет жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то, что дано понимать теперь одному человеку), что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других.
Я неподвижно стоял.
Мир преобразился в
безумии муки и ужаса. Весь он был здесь, где золотой луч тихо вонзался в груду пыльных бочек, где пахла керосином жирная скамейка. Кругом — кровавое, ревущее кольцо, а дальше ничего нет.
— Ну, теперь уж
мир несомненен! — говорили все с уверенностью. — Перейдены все пределы
безумия!
Христианство мистически шло по линии наибольшего сопротивления, по линии
безумия для разума
мира сего.
И опять в бессильной борьбе с действительностью, мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в
мире безумия.
И не были спокойны их ночи: бесстрастны были лица спящих, а под их черепом, в кошмарных грезах и снах вырастал чудовищный
мир безумия, и владыкою его был все тот же загадочный и страшный образ полуребенка, полузверя.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах
мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в
безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.