Неточные совпадения
Беднее захудалого
Последнего крестьянина
Жил Трифон. Две каморочки:
Одна с дымящей печкою,
Другая в сажень — летняя,
И вся тут недолга;
Коровы нет, лошадки нет,
Была
собака Зудушка,
Был кот — и те ушли.
— Вели, пожалуйста, запирать своих страшных
собак, а то они чуть не закусали
бедного Гришу, когда он проходил по двору. Они этак и на детей могут броситься.
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом
собак, когда дети
бедных будут умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а
бедным ни полена не даст.
Там
бедная утварь, кругом куры и
собаки.
Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта
бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после смерти своей
собаки!..
— Ах, боже мой, они еще больше расстроят
бедного Трилли! — воскликнула плачевно дама в голубом капоте. — Ах, да прогоните же их, прогоните скорее! И эта грязная
собака с ними. У
собак всегда такие ужасные болезни. Что же вы стоите, Иван, точно монумент?
Хоронили Колю утром другого дня; я не пошел в церковь и всю
обедню сидел у разрытой могилы матери, вместе с
собакой и Язёвым отцом. Он вырыл могилу дешево и все хвастался этим передо мной.
«Их отцы старые,
бедные их матери, которые в продолжение 20 лет любили, обожали их, как умеют обожать только матери, узнают через шесть месяцев или через год, может быть, что сына, большого сына, воспитанного с таким трудом, с такими расходами, с такою любовью, что сына этого, разорванного ядром, растоптанного конницей, проехавшей через него, бросили в яму, как дохлую
собаку. И она спросит: зачем убили дорогого мальчика — ее надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?
Под горою село; люблю я эти
бедные избы крестьян, речку, текущую возле, и рощу вдали; я целые часы смотрю, смотрю и прислушиваюсь — то песня раздается вдали, то стук цепов, то лай
собак и скрип телег…
То генерал Хрящов, окруженный двумя отрешенными от должности исправниками,
бедными помещиками, легавыми
собаками, псарями, дворней, тремя племянницами и двумя сестрами; генерал у него в воспоминаниях кричал так же, как у себя в комнате, высвистывал из передней Митьку и с величайшим человеколюбием обходился с легавой
собакой.
— А вот что, родимый. Сосед наш, убогий помещик, один сын у матери. Ономнясь боярин зазвал его к себе пображничать: что ж, батюшка?.. для своей потехи зашил его в медвежью шкуру, да и ну травить
собакою! И, слышь ты, они, и барин и
собака, так остервенились, что насилу водой разлили. Привезли его, сердечного, еле жива, а бедная-то барыня уж вопила, вопила!.. Легко ль! неделю головы не приподымал!
— Васе высокородие! — вопиял он, — конците! Вам зе ницего не стоит дать
бедному, цестному еврею тысяцу рублей! Нехай его,
собака, подавится! А вам зе, аи-аи, как хоросо будет! И вам хоросо, и мине… ай-ай-ай, как уфсем будет спокойно!
Но
бедный Андрей — ах! я слышал его отчаянный крик, который сливался с лаем
собак и громкими голосами людей, выбегающих из дома.
Здесь отдыхал в полдень Борис Петрович с толпою
собак, лошадей и слуг; травля была неудачная, две лисы ушли от борзых и один волк отбился; в тороках у стремянного висело только два зайца… и три гончие
собаки еще не возвращались из лесу на звук рогов и протяжный крик ловчего, который, лишив себя обеда из усердия, трусил по островам с тщетными надеждами, — Борис Петрович с горя побил двух охотников, выпил полграфина водки и лег спать в избе; — на дворе всё было живо и беспокойно:
собаки, разделенные по сворам, лакали в длинных корытах, — лошади валялись на соломе, а
бедные всадники поминутно находились принужденными оставлять котел с кашей, чтоб нагайками подымать их.
Сколько раз случалось мне замечать, что многие из них не пройдут мимо кошки или
собаки, не толкнув ее ногой, не лукнув в нее камнем или палкой, тогда как другие, напротив, защищают
бедное животное от обид товарищей, чувствуют безотчетную радость, лаская его, разделяя с ним скудный обед или ужин; из этих мальчиков непременно выйдут охотники до какой-нибудь охоты.
И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома. Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой,
бедной улицы, одна из его стен выходила на пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бузины возвышались развалины кирпичного здания, под развалинами — обширный подвал, в нем жили и умирали бездомные
собаки. Очень памятен мне этот подвал, один из моих университетов.
Блондинка нехотя рассказывала матери, что поутру их поваренок очень больно треснул чью-то чужую
собаку, зашедшую в кухню ради ремонта, так что та,
бедная, с полчаса бегала, поджавши хвост, кругом по двору, визжала и лизала, для уврачевания, расшибленный свой бок.
За графинею прибежали три английские
собаки, бросились в реку, переплыли на другую сторону, обнюхали в траве
бедного Леона и начали лаять.
— Да, — ответил приискатель. — Это правда. Эти
бедные животные на наших глазах преодолели столько опасностей, и, я думаю, даже Полкану было совестно закончить все это простым убийством на берегу… Заметили вы, с каким самоотвержением старшая закрыла младшую от
собаки?.. Всякий ли человек сделает это при таких обстоятельствах?
Долгое время оба — и
бедный жид, и чертяка — лежали на плотине совсем без движения. Луна уже стала краснеть, закатываться и повисла над лесом, как будто ожидала только, что-то будет дальше. На селе крикнул было хриплый петух и тявкнула раза два какая-то
собака, которой, верно, приснился дурной сон. Но ни другие петухи, ни другие
собаки не отозвались, — видно, до свету еще было порядочно далеко.
А вокруг все замерло. Горный берег реки,
бедные юрты селения, небольшая церковь, снежная гладь лугов, темная полоса тайги — все погрузилось в безбрежное туманное море. Крыша юрты, с ее грубо сколоченною из глины трубой, на которой я стоял с прижимавшеюся к моим ногам
собакой, казалась островом, закинутым среди бесконечного, необозримого океана… Кругом — ни звука… Холодно и жутко… Ночь притаилась, охваченная ужасом — чутким и напряженным.
Бедному глухому в голову не могло прийти, что Муму себя визгом своим выдаст: действительно, все в доме скоро узнали, что
собака немого воротилась и сидит у него взаперти, но из сожаления к нему и к ней, а отчасти, может быть, и из страха перед ним не давали ему понять, что проведали его тайну.
Барыня приняла их, но тотчас же слезливым голосом стала опять жаловаться на
собаку, на Гаврилу, на свою участь, на то, что ее,
бедную, старую женщину, все бросили, что никто о ней не сожалеет, что все хотят ее смерти.
Он обыкновенно ходил задами села, когда же ему случалось идти улицей, одни
собаки обходились с ним по-человечески; они, издали завидя его, виляли хвостом и бежали к нему навстречу, прыгали на шею, лизали в лицо и ласкались до того, что Левка, тронутый до слез, садился середь дороги и целые часы занимал из благодарности своих приятелей, занимал их до тех пор, пока какой-нибудь крестьянский мальчик пускал камень наудачу, в
собак ли попадет или в
бедного мальчика; тогда он вставал и убегал в лес.
Был в том селе казак, по имени Опанас: гарный хлопец, веселый и шворный такой, але ж только совсем
бедный, як
собака.
То же одиночество, как во время бесконечных
обеден в холодильнике храма Христа Спасителя, когда я, запрокинув голову в купол на страшного Бога, явственно и двойственно чувствовала и видела себя — уже отделяющейся от блистательного пола, уже пролетающей — гребя, как
собаки плавают — над самыми головами молящихся и даже их — ногами, руками — задевая — и дальше, выше — стойком теперь! как рыбы плавают! — и вот уже в розовой цветочной юбочке балерины — под самым куполом — порхаю.
Года два он прожил там со мною, мой милый, единственный друг… И вот однажды его укусила бешеная
собака… Я всеми силами старалась спасти его… И не могла… Он умер, и начальница нашего пансиона, очень жалевшая меня, приказала сделать с него чучело и подарила его мне… моего
бедного мертвого Мурку… Но мертвый не может заменить живого… А я так привязалась к нему! Ведь он был единственным существом в мире, которое меня любило! — глухо закончила свой рассказ Нан…
За дверью опять залаял Азорка. Он злобно огрызнулся на кого-то, потом завыл с тоской и всем телом шарахнулся о стену барака… Лицо Ананьева поморщилось от жалости; он прервал свой рассказ и вышел. Минуты две слышно было, как он утешал за дверью
собаку: «Хороший пес!
Бедный пес!»
— Вы не хорошие и не плохие. Он за народное дело в тюрьме сидел,
бедных даром лечит, а к вашему порогу подойдет
бедный, — «доченька, погляди, там под крыльцом корочка горелая валялась,
собака ее не хочет есть, — подай убогому человеку!» Ваше название — «файдасыз» [Великолепное татарское слово, значит оно: «человек, полезный только для самого себя». Так в Крыму татары называют болгар. (Прим. В. Вересаева.)]!.. Дай, большевики придут, они вам ваши подушки порастрясут!
Люди еще из
обедни не вышли, а ты — пить!» А тут которые прочие ребята, что с ним были, обступили меня, словно
собаки, и тянут: «пойдем да пойдем!» Не было никакой моей возможности супротив всех идтить, вашескородие.
— Не мудрое дело, ваше сиятельство, и ума лишиться от такого бесчеловечия!.. Избить шестьсот шестьдесят восемь
собак, ничем неповинных!.. Это дело, сударь, не малое!.. Ведь это все едино, что как царь Ирод неповинных младенцев избивал!.. Чем
бедные собачки провинились перед вашим сиятельством? Ведь это не шутка: шестьсот шестьдесят восемь
собак задавить!.. Надо ведь будет вашему сиятельству и богу на страшном судище ответ отдавать…
— Как! — закричал князь, — шестьсот пятьдесят
собак и сорок псарей-дармоедов!.. Да ведь эти проклятые псы столько хлеба съедают, что им на худой конец полтораста
бедных людей круглый год будут сыты. Прошу вас, Сергей Андреич, чтоб сегодня же все
собаки до единой были перевешаны. Псарей на месячину, кто хочет идти на заработки — выдать паспорты. Деньги, что шли на псарню, употребите на образование в Заборье отделения Российского библейского общества.
— Жестокий человек! за что ты мучишь это
бедное животное! для чего ты принуждаешь
собаку делать то, что несвойственно ее природе.
И из ихних слов она узнала, что батенька померли и лежат поперек дороги, и мерещится ей, глупенькой, будто
бедного батеньку едят волки и
собаки, будто лошадь наша ушла далеко в лес и ее тоже волки съели, и будто саму Анютку за то, что денег не уберегла, в острог посадят, бить будут.
Между тем у
бедного Фридриха Адольфовича сердце ныло от страха за своего пернатого питомца. Выпущенный на свободу попка мог свободно уйти и заблудиться где-нибудь за хутором; наконец, его могла заклевать домашняя птица, разорвать
собака и мало ли еще какие ужасы грозили попугаю, выпущенному впервые в сад из клетки.
В деревню он ездил на праздники, когда там бывал граф Алексей Андреевич, но без особенного удовольствия. Там он не находил себе никакого занятия и от нечего делать скакал верхом на лошади с
собаками, гоняя
бедных зайцев по полям и лугам.
Пусто было на улицах и площадях; лишь изредка мелькал курьер, сидя на облучке закрытой кибитки; по временам шныряли подозрительные лица или гремели мерным звуком цепи и раздавалась заунывная песнь колодников: «Будьте жалостливы, милостивы, до нас, до
бедных невольников, заключенных, Христа ради!» На всем пути наших цыган встретили они один экипаж: это был рыдван, облупленный временем; его тащили четыре клячи веревочными постромками, а на запятках стояли три высокие лакея в порыжелых сапогах, в шубах из красной
собаки и с полинялыми гербовыми тесьмами; из колымаги же проглядывал какой-то господин в бархатной шубе с золотыми кистями, причесанный а la pigeon.
— Ну да уж что будет, то будет, а к слову пришлось рассказать. Старая Ланцюжиха испортила Ничипорову дочку так, что хоть брось. Теперь
бедная Докийка то мяучит кошкой и царапается на стену, то лает
собакой и кажет зубы, то стрекочет сорокой и прыгает на одной ножке…
Если может быть рай на земле, так Антон испытал его целый месяц в богемском замке. О! конечно, не променял бы он этого
бедного жилища, дикой природы на берегах Эльбы, ласк убогой матери, которой старость мог он успокоить своими трудами и любовью; нет, не променял бы всего этого на великолепные палаты, на старания знатных родителей пристроить его ко двору императора, на раболепную прислугу многочисленных вассалов, которых он властен был бы травить
собаками.