Неточные совпадения
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё
пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они
идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных
бабок, ни аптек, ничего нет.
Ему бы следовало
пойти в
бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца».
То же повторял он и пришедшей
бабке. Та давала ему пузырек с какой-то жидкостью, приказывала
идти мыться и после паренья натереться ее снадобьем, а после бани сказаться ей.
— Свербит, мочи нет, — говорил он. —
Бабка выливала, и волос
шел по воде, а опять точит.
Пошли дети у сестер — она и
бабкой и нянькой, — сама из рожка кормила.
Играть хотелось страстно, и я увлекался играми до неистовства. Был достаточно ловок, силен и скоро заслужил
славу игрока в
бабки, в шар и в городки в ближних улицах.
— И
слава Богу! — махнула она пренебрежительно рукой. — Как бы нас с
бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то…
Бывало, собираешься родить, а мой Григорий Николаич в это время у другой сидит,
послать за акушеркой или за
бабкой некого,
пойдешь в сени или в кухню за прислугой, а там жиды, лавочники, ростовщики — ждут, когда он домой вернется.
Я, мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву
посылали, — «скоро ли, дескать, старая
бабка ноги протянет?» Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как ее, — de Cominges, что ли, — и в лакеи к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами.
Как у нас-то козел
Что за умный был:
Сам и по воду ходил,
Сам и кашу варил —
Деда с
бабкой кормил.
Как
пошел наш козел,
Он во темный лес,
Как навстречу козлу
Да семь волков:
Как один-то волк,
Он голодный был,
Он три года ходил,
Все козлятинки просил.
Короче вам сказать: была у нас двоюродная
бабка, и, заметьте,
бабка с моей стороны; препочтеннейшая, я вам скажу, старушка; меня просто обожала, всего своего имущества, еще при жизни, хотела сделать наследником; но ведь я отец: куда же бы все
пошло?..
Скоро он уехал; и когда он садился в свой дешевый тарантас и кашлял, то даже по выражению его длинной худой спины видно было, что он уже не помнил ни об Осипе, ни о старосте, ни о жуковских недоимках, а думал о чем-то своем собственном. Не успел он отъехать и одну версту, как Антип Седельников уже выносил из избы Чикильдеевых самовар, а за ним
шла бабка и кричала визгливо, напрягая грудь...
Бабка, вернувшись в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж
пойдет в ад. Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал
бабку в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
— С колоколами. А когда светопредставление, добрые
пойдут в рай, а сердитые будут гореть в огне вечно и неугасимо, касатка. Моей маме и тоже Марье бог скажет: вы никого не обижали и за это
идите направо, в рай; а Кирьяку и
бабке скажет: а вы
идите налево, в огонь. И кто скоромное ел, того тоже в огонь.
Они обе
пошли наверх, чтобы скатиться еще раз, но в это время послышался знакомый визгливый голос. О, как это ужасно!
Бабка, беззубая, костлявая, горбатая, с короткими седыми волосами, которые развевались по ветру, длинною палкой гнала от огорода гусей и кричала...
Уже с Рождества не было своего хлеба, и муку покупали. Кирьяк, живший теперь дома, шумел по вечерам, наводя ужас на всех, а по утрам мучился от головной боли и стыда, и на него было жалко смотреть. В хлеву день и ночь раздавалось мычанье голодной коровы, надрывавшее душу у
бабки и Марьи. И, как нарочно, морозы все время стояли трескучие, навалило высокие сугробы; и зима затянулась: на Благовещение задувала настоящая зимняя вьюга, а на Святой
шел снег.
Грамматики были еще очень малы;
идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью; как то:
бабками, свистелками, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали [Пали — семинарское выражение: удар линейкой по рукам.] в обе руки, а иногда и вишневые розги.
Мужик (пьяный). Зови мать, зови сюда. Эй ты, Машка! Беги,
бабку зови да и деду вели
идти. Скажи, я велю, чтобы слезал с печи. Что он валяется! Молодым сделаем. Ну, живо! Чтобы одна нога здесь, другая там. Стреляй!
Ефрему отвели для ночлега избу
бабки Авдотьи, где обыкновенно останавливались странники и прохожие. Ефрем не спеша отпряг коня и сводил его на водопой к колодцу, где полчаса разговаривал с мужиками, а потом уж
пошел на отдых. В избе поджидал его Кузьма.
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что в нем было, никто не знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце рукой Патапа Максимыча написано было: «
Бабке на масло».
На другой день после обеда
пошла мать давать Буренушке помои из лоханки, видит, Буренушка скучна и не ест корма. Стали лечить корову, позвали
бабку.
Бабка сказала: корова жива не будет, надо ее убить на мясо. Позвали мужика, стали бить корову. Дети услыхали, как на дворе заревела Буренушка. Собрались все на печку и стали плакать. Когда убили Буренушку, сняли шкуру и разрезали на части, у ней в горле нашли стекло.
В доме
пошло что-то вроде игры в репку:
бабка за репку, дедка за
бабку, а дочка за кочку.
— Табачку понюхал, да и
пошел в казенку…
Бабка подсмотрит: «Ишь, старый черт, опять в кабак?
Пойдем домой!..» Ну, ладно,
пойдем!.. Ха-ха-ха!
Ему
шел в это время тридцать восьмой год, лета цветущие для мужчины, но на его прекрасное лицо, с необъяснимо приятными чертами, соединяющими в себе выражения кротости и остроумия, государственные и военные заботы уже наложили печать некоторой усталости, хотя оно по-прежнему было соразмерной полноты и в профиль напоминало лицо его великой
бабки — императрицы Екатерины II.
Пошла как-то коровка в господские луга — на тихие берега, нажралась сырого клевера по горло, брюхо-то у ей, милые мои, и расперло… Завертелась
бабка, — без коровки-то зябко, кликнула кузнеца, черного молодца… Колол он корову шилом, кормил сырым мылом, — лекарь был хоть куда, нашему полковому под кадриль. Да коровка-то, дура, упрямая была, — взяла да и померла.
Тения разделяла свое время так, что утром она мыла и чинила носильную ветошь, какая осталась на ее детях после изгнания из дома, и услуживала
бабке их, старой и изнеженной Пуплии; потом
шла на рынок и покупала горсть сухой чечевицы и щетинистого угря, или другую дешевую рыбу, варила ее с луком у варильщика при общем очаге и к полудню несла эту похлебку в темницу мужу.
Не выдержал тут дядя ейный, князь Чагадаев, даром что сивый: затянул пояс потуже, башлык за плечо, —
бабку твою на шашлык! —
пошел кренделять… Занозисто, братцы, разделывал, до того плавно, что хочь самовар горячий ему на папаху поставь, — нипочем не сронит…