Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела не так делаются в благоустроенном
государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз
и того… как там следует — чтобы
и уши не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый
и начните.
Стародум. Оно
и должно быть залогом благосостояния
государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества может выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще
и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному! Лет через пятнадцать
и выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в
государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно
и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему
и пути сообщения,
и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны
и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие
и вызвав развитие промышленности
и кредита, остановили его,
и что потому, так же как одностороннее
и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
— Да так же
и вести, как Михаил Петрович: или отдать исполу, или внаймы мужикам; это можно, но только этим самым уничтожается общее богатство
государства. Где земля у меня при крепостном труде
и хорошем хозяйстве приносила сам-девять, она исполу принесет сам-третей. Погубила Россию эмансипация!
Он чувствовал, что он глубже, чем когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение
и что в голове его нарождалась — он без самообольщения мог сказать — капитальная мысль, долженствующая распутать всё это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его врагов
и потому принести величайшую пользу
государству.
В коротких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый
и потребностями,
и любознательностью; что
государство наше преизобилует предметами замечательными, не говоря уже о красоте мест, обилии промыслов
и разнообразии почв; что он увлекся картинностью местоположенья его деревни; что, несмотря, однако же, на картинность местоположенья, он не дерзнул бы никак обеспокоить его неуместным заездом своим, если бы не случилось что-то в бричке его, требующее руки помощи со стороны кузнецов
и мастеров; что при всем том, однако же, если бы даже
и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье.
Одни глаза их такое бесконечное
государство, в которое заехал человек —
и поминай как звали!
Если я позабочусь о сохраненье, сбереженье
и улучшенье участи вверенных мне людей
и представлю
государству триста исправнейших, трезвых, работящих подданных — чем моя служба будет хуже службы какого-нибудь начальника отделения Леницына?
Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского
государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика,
и иностранцы справедливо удивляются…
Чудным звоном заливается колокольчик; гремит
и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли,
и, косясь, постораниваются
и дают ей дорогу другие народы
и государства.
Под видом избрания места для жительства
и под другими предлогами предпринял он заглянуть в те
и другие углы нашего
государства,
и преимущественно в те, которые более других пострадали от несчастных случаев, неурожаев, смертностей
и прочего
и прочего, — словом, где бы можно удобнее
и дешевле накупить потребного народа.
Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего
государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его,
и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам,
и в каком тулупчике ходит,
и к какой Аграфене Ивановне наведывается,
и что любит покушать.
Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жизни
и наше грустное несовершенство, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков
государства? Что ж делать, если такого свойства сочинитель,
и так уже заболел он сам собственным несовершенством,
и так уже устроен талант его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков
государства!
И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок.
И что по существующим положениям этого
государства, в славе которому нет равного, ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить присутственные места множеством мелочных
и бесполезных справок
и не увеличить сложность
и без того уже весьма сложного государственного механизма…
Как они делают, бог их ведает: кажется,
и не очень мудреные вещи говорят, а девица то
и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог знает что расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень пространное
государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей
и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского
государства.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как
государство богатеет,
И чем живет,
и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Паратов. Какие же
государства и какие города Европы вы осчастливить хотите?
Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было разительно. Я удостоверился, что Пугачев
и он были одно
и то же лицо,
и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли,
и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости
и потрясал
государством!
— Да перестань, что ты извиняешься? — перебил Базаров. — Кирсанов очень хорошо знает, что мы с тобой не Крезы [Крез — царь Лидии (560–546 гг. до н. э.),
государства Малой Азии, обладавший, по преданию, неисчислимыми богатствами; в нарицательном смысле — богач.]
и что у тебя не дворец. Куда мы его поместим, вот вопрос.
— Происходит! — повторил Базаров, — точно я
государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно;
и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем «происходит»?
—
И очень просто быть пророками в двуглавом вашем
государстве. Вы не замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну, так когда вы свернете голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает себя царем над вами!
«Конечно, — старик прав. Так должны думать миллионы трудолюбивых
и скромных людей, все те камни, из которых сложен фундамент
государства», — размышлял Самгин
и чувствовал, что мысль его ловит не то, что ему нужно оформить.
Между Америкой
и Россией есть много общего, но Россия являет собою
государство еще менее целостное, еще более резко
и глубоко разобщенное.
— По-моему, это не революция, а простая уголовщина, вроде как бы любовника жены убить. Нарядился офицером
и в качестве самозванца — трах! Это уж не
государство, а… деревня. Где же безопасное
государство, ежели все стрелять начнут?
Если в
государстве существует политическая полиция — должны быть
и политические преступники.
И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города
и враги его — все были равномерно обласканы стареньким историком
и за хорошее
и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости. Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина
и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы
и прочности
государства.
Эти люди, бегавшие по раскаленным улицам, как тараканы, восхищали Варвару, она их находила красивыми, добрыми, а Самгин сказал, что он предпочел бы видеть на границе
государства не грузин, армян
и вообще каких-то незнакомцев с физиономиями разбойников, а — русских мужиков.
— Странное дело, — продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал, что чем здоровее человек, тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не так, а вот сложилось такое впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых.
И все-таки, знаешь, Клим, — замечательный народ живет в
государстве Романовых, черт их возьми! Остяки, например,
и особенно — вогулы…
— Война — явление исторически неизбежное, — докторально начал он, сняв очки
и протирая стекла платком. — Война свидетельствует о количественном
и качественном росте народа. В основе войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же
и каждое
государство, каждый народ…
В каждом
государстве они сметут в кошели свои все капиталы, затем сложат их в один кошель, далее они соединят во единый мешок концентрированные капиталы всех
государств, всех наций
и тогда великодушно организуют по всей земле производство
и потребление на законе строжайшей
и даже святой справедливости, как это предуказывают некие умнейшие немцы, за исключением безумных фантазеров — Карла Маркса
и других, иже с ним.
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно
и жестко говорил о
государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил
и ему: «Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью
и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
— Окруженная стихией зоологических инстинктов народа, интеллигенция должна вырабатывать не политические теории, которые никогда
и ничего не изменяли
и не могут изменить, а психическую силу, которая могла бы регулировать сопротивление вполне естественного анархизма народных масс дисциплине
государства.
О народе усердно беспокоились, все спрашивали его: «Ты проснешься ль, исполненный сил?»
И вот он проснулся, как мы того желали,
и нанес
государству огромнейшие убытки, вдребезг, в прах
и пепел разорив культурнейшие помещичьи хозяйства.
— Вот эдакие, как ты, да Кутузов, да Алеша Гогин, разрушать
государство стараетесь, а я — замазываю трещины в нем, — выходит, что мы с тобой антагонисты
и на разных путях.
«Как можете вы, представитель закона, говорить спокойно
и почти хвалебно о проповеднике учения, которое отрицает основные законы
государства?»
— Наша ошибка… Не следовало…
И мы в 71 году могли…
И вместо группы маленьких
государств — получили Германию.
— Самодержавие имеет за собою трехсотлетнюю традицию. Не забывайте, что не истекло еще трех лет после того, как вся Россия единодушно праздновала этот юбилей,
и что в Европе нет
государства, которое могло бы похвастать стойкостью этой формы правления.
— А пожалуй, не надо бы. Мне вот кажется, что для
государства нашего весьма полезно столкновение тех, кои веруют по Герцену
и славянофилам с опорой на Николая Чудотворца в лице мужичка, с теми, кои хотят веровать по Гегелю
и Марксу с опорою на Дарвина.
— Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны
и что нельзя жить, отрицая
государство, а
государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без бога, а разум
и вера несоединимы. Ну,
и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
— Ведь это вы несерьезно, — говорил Митрофанов, все громче
и торопливее. — Нельзя же, господа… товарищи… Мы живем в
государстве…
— В
государстве, где возможны Ходынки… — начал Клим сердито, потому что
и мать
и Варавка надоели ему.
— Революционеры, батенька, рекрутируются из неудачников, — слышал Клим знакомое
и убеждающее. — Не отрицаю: есть среди них
и талантливые люди, вы, конечно, знаете, что многие из них загладили преступные ошибки юности своей полезной службой
государству.
К чему же нам заботиться о проливах из моря в море
и о превращении балканских
государств в русские губернии, к чему?
— Это, конечно, главная линия раскола, — продолжал Радеев еще более певуче
и мягко. — Но намечается
и еще одна, тоже полезная: заметны юноши, которые учатся рассуждать не только лишь о печалях народа, а
и о судьбах российского
государства, о Великом сибирском пути к Тихому океану
и о прочем, столь же интересном.
— Не назову себя революционеркой, но я человек совершенно убежденный, что классовое
государство изжило себя, бессильно
и что дальнейшее его существование опасно для культуры, грозит вырождением народу, — вы все это знаете. Вы — что же?..
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу,
и думал о том, что в то время, как «
государству грозит разрушение под ударами врага
и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные дни такие безответственные люди, как этот хлыщ
и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди людей разрушительные мысли, идеи. Вполне естественно было вспомнить о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович испугался, чувствуя себя в опасности.
Затем выразил пламенное убеждение, что Русь неизбежно придет к теократической организации
государства,
и вообще наболтал черт знает чего.
— Левой рукой сильно не ударишь! А — уж вы как хотите — а ударить следует! Я не хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол.
И чтоб дом подожгли — не желаю! Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала
и домишко его сожгла. Это не значит, что я — за черную сотню, самодержавие
и вообще за чепуху. Но если вы взялись управлять
государством, так управляйте, черт вас возьми! Я имею право требовать покоя…
«Мы», — вспомнил он горячее
и веское словцо Митрофанова в пасхальную ночь. «Класс», — думал он, вспоминая, что ни в деревне, когда мужики срывали замок с двери хлебного магазина, ни в Нижнем Новгороде, при встрече царя, он не чувствовал раскольничьей правды учения в классовой структуре
государства.