Тем временем поляки, прошагав половину расстояния, отделяющего их от высот, вдруг начали падать, как росистая трава на утреннем лугу, подрезаемая косой.
Это если кто не косил двадцать, тридцать лет подряд, тому может показаться в удовольствие и мягкий ход косы, и сочное её шуршание, и приговорка «коси коса, пока роса», особенно если можно косить, а можно не косить и перед косьбой ещё раздумывать-решать: покосить завтра или нет? – и решившись, косить часа четыре, теряя всякое сознание времени и получая от этого особое, ранее не испытанное удовольствие, и блаженствовать, хлебнув кваску и, идя после скошенного прокоса назад, медленно вытирая пот, вдыхая полной грудью дурманящий запах срезанной острой тонкой сталью травы, оглядываться на тянущуюся вереницу косцов и переменившиеся луг и лес вдали, и опять вступать в густую, поднимающуюся до пояса траву, нежную, мягкую, лопушистую, кое-где пестреющую иванда-марьей, и опять напрягать тело, удерживая его в тягостной истоме, и видеть краем глаза, как подрезаемая пряно пахнущая трава ложится слева высокими рядами – тогда от косьбы не сойти с ума.
Также шуршат своей кроной давно не подрезаемые тополя, припаркованные в беспорядке машины, ожидающие вечно спешащих хозяев.