Неточные совпадения
Доктор Сергей Борисыч был дома; полный, красный,
в длинном ниже колен
сюртуке и, как казалось, коротконогий, он
ходил у себя
в кабинете из угла
в угол, засунув руки
в карманы, и напевал вполголоса: «Ру-ру-ру-ру». Седые бакены у него были растрепаны, голова не причесана, как будто он только что встал с постели. И кабинет его с подушками на диванах, с кипами старых бумаг по углам и с больным грязным пуделем под столом производил такое же растрепанное, шершавое впечатление, как он сам.
Подали самовар. Юлия Сергеевна, очень бледная, усталая, с беспомощным видом, вышла
в столовую, заварила чай — это было на ее обязанности — и налила отцу стакан. Сергей Борисыч,
в своем длинном
сюртуке ниже колен, красный, не причесанный, заложив руки
в карманы,
ходил по столовой, не из угла
в угол, а как придется, точно зверь
в клетке. Остановится у стола, отопьет из стакана с аппетитом и опять
ходит, и о чем-то все думает.
Этот доктор по опрятности был противоположность Перскому и родной брат эконому Боброву. Он
ходил в сюртуке, редко вычищенном, часто очень изношенном и всегда расстегнутом, и цвет воротника у него был такой же, как у Андрея Петровича, то есть нераспознаваемый.
Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не
ходил в сюртуке) был пегий; то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки.
Неточные совпадения
Ходил всегда
в расстегнутом
сюртуке, из-под которого заманчиво виднелась снежной белизны пикейная жилетка и отложные воротнички.
Это займет, впрочем, не много времени и места, потому что не много нужно прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка
ходил в несколько широком коричневом
сюртуке с барского плеча и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном
сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший,
ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь
в контору. На этот раз
в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников
прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало
в нем. Тут одна какая-то личность из писцов,
в приватном
сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро.
В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
У окна сидел бритый, черненький, с лицом старика; за столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро писал, человек
в сюртуке и золотых очках, похожий на профессора, тяжело топая,
ходил из комнаты
в комнату, чего-то искал.