Неточные совпадения
Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет
на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей
на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и — опять бегут мимо
глаз бурьян, холмы, грачи…
Дениска, кончив жевать, растянулся
на припеке животом вверх и тоже закрыл
глаза.
Больше мальчики не сказали друг другу ни слова. Помолчав еще немного и не отрывая
глаз от Егорушки, таинственный Тит задрал вверх одну ногу, нащупал пяткой точку опоры и взобрался
на камень; отсюда он, пятясь назад и глядя в упор
на Егорушку, точно боясь, чтобы тот не ударил его сзади, поднялся
на следующий камень и так поднимался до тех пор, пока совсем не исчез за верхушкой бугра.
Проводив его
глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то замирала, то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки
на одном месте?
Дениска перегнал Егорушку и, по-видимому, остался этим очень доволен. Он подмигнул
глазом и, чтобы показать, что он может проскакать
на одной ножке какое угодно пространство, предложил Егорушке, не хочет ли тот проскакать с ним по дороге и оттуда, не отдыхая, назад к бричке? Егорушка отклонил это предложение, потому что очень запыхался и ослабел.
Вдруг Дениска сделал очень серьезное лицо, какого он не делал, даже когда Кузьмичов распекал его или замахивался
на него палкой; прислушиваясь, он тихо опустился
на одно колено, и
на лице его показалось выражение строгости и страха, какое бывает у людей, слышащих ересь. Он нацелился
на одну точку
глазами, медленно поднял вверх кисть руки, сложенную лодочкой, и вдруг упал животом
на землю и хлопнул лодочкой по траве.
За холмами глухо прогремел гром; подуло свежестью. Дениска весело свистнул и стегнул по лошадям. Отец Христофор и Кузьмичов, придерживая свои шляпы, устремили
глаза на холмы… Хорошо, если бы брызнул дождь!
Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив
на груди руки, выставив вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми
глазами на о. Христофора. В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче выступали
на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его птичья, ощипанная фигурка.
Он смеялся и говорил, а сам между тем пугливо и подозрительно посматривал
на Соломона. Тот стоял в прежней позе и улыбался. Судя по его
глазам и улыбке, он презирал и ненавидел серьезно, но это так не шло к его ощипанной фигурке, что, казалось Егорушке, вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он себе нарочно, чтобы разыграть шута и насмешить дорогих гостей.
Если б можно было, он с наслаждением склонил бы голову
на стол, закрыл бы
глаза, чтоб не видеть лампы и пальцев, двигавшихся над кучей, и позволил бы своим вялым, сонным мыслям еще больше запутаться.
Сальное одеяло зашевелилось, и из-под него показалась кудрявая детская голова
на очень тонкой шее; два черных
глаза блеснули и с любопытством уставились
на Егорушку.
Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этою тенью, блестящие, насмешливые
глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в
глазах Егорушки, делали его теперь похожим не
на шута, а
на что-то такое, что иногда снится, — вероятно,
на нечистого духа.
Егорушка протер
глаза. Посреди комнаты стояло действительно сиятельство в образе молодой, очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе. Прежде чем Егорушка успел разглядеть ее черты, ему почему-то пришел
на память тот одинокий, стройный тополь, который он видел днем
на холме.
Вдруг, совсем неожиданно,
на полвершка от своих
глаз, Егорушка увидел черные бархатные брови, большие карие
глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то великолепно запахло.
Кто-то, кажется Дениска, поставил Егорушку
на ноги и повел его за руку;
на пути он открыл наполовину
глаза и еще раз увидел красивую женщину в черном платье, которая целовала его. Она стояла посреди комнаты и, глядя, как он уходил, улыбалась и дружелюбно кивала ему головой. Подходя к двери, он увидел какого-то красивого и плотного брюнета в шляпе котелком и в крагах. Должно быть, это был провожатый дамы.
Она тоже имела несколько десятков тысяч десятин, много овец, конский завод и много денег, но не «кружилась», а жила у себя в богатой усадьбе, про которую знакомые и Иван Иваныч, не раз бывавший у графини по делам, рассказывали много чудесного; так, говорили, что в графининой гостиной, где висят портреты всех польских королей, находились большие столовые часы, имевшие форму утеса,
на утесе стоял дыбом золотой конь с брильянтовыми
глазами, а
на коне сидел золотой всадник, который всякий раз, когда часы били, взмахивал шашкой направо и налево.
Егорушка проснулся и открыл
глаза. Бричка стояла. Направо по дороге далеко вперед тянулся обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что
на них лежали большие тюки с шерстью, казались очень высокими и пухлыми, а лошади — маленькими и коротконогими.
Старик почесал себе лоб, взглянул красными
глазами вверх
на Егорушку и продолжал...
Глаза его были устремлены вдаль, они замаслились, улыбались, и лицо приняло такое же выражение, какое у него было ранее, когда он глядел
на Егорушку.
Подводчик Степка,
на которого только теперь обратил внимание Егорушка, восемнадцатилетний мальчик хохол, в длинной рубахе, без пояса и в широких шароварах навыпуск, болтавшихся при ходьбе, как флаги, быстро разделся, сбежал вниз по крутому бережку и бултыхнулся в воду. Он раза три нырнул, потом поплыл
на спине и закрыл от удовольствия
глаза. Лицо его улыбалось и морщилось, как будто ему было щекотно, больно и смешно.
Он вынырнул и, фыркая, пуская пузыри, открыл
глаза; но
на реке как раз возле его лица отражалось солнце.
Сначала ослепительные искры, потом радуги и темные пятна заходили в его
глазах; он поспешил опять нырнуть, открыл в воде
глаза и увидел что-то мутно-зеленое, похожее
на небо в лунную ночь.
Егорушка заглянул в ведро: оно было полно; из воды высовывала свою некрасивую морду молодая щука, а возле нее копошились раки и мелкие рыбешки. Егорушка запустил руку
на дно и взболтал воду; щука исчезла под раками, а вместо нее всплыли наверх окунь и линь. Вася тоже заглянул в ведро.
Глаза его замаслились, и лицо стало ласковым, как раньше, когда он видел лисицу. Он вынул что-то из ведра, поднес ко рту и стал жевать. Послышалось хрустенье.
Он вынул изо рта рыбий хвостик, ласково поглядел
на него и опять сунул в рот. Пока он жевал и хрустел зубами, Егорушке казалось, что он видит перед собой не человека. Пухлый подбородок Васи, его тусклые
глаза, необыкновенно острое зрение, рыбий хвостик во рту и ласковость, с какою он жевал пескаря, делали его похожим
на животное.
Когда Егорушка вернулся к реке,
на берегу дымил небольшой костер. Это подводчики варили себе обед. В дыму стоял Степка и большой зазубренной ложкой мешал в котле. Несколько в стороне, c красными от дыма
глазами, сидели Кирюха и Вася и чистили рыбу. Перед ними лежал покрытый илом и водорослями бредень,
на котором блестела рыба и ползали раки.
Когда долго, не отрывая
глаз, смотришь
на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества.
Константин протер
глаза, посмотрел
на огонь и засмеялся.
Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся
на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка,
глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он наконец уселся покойно и, глядя
на огонь, задумался.
От костра осталось только два маленьких красных
глаза, становившихся все меньше и меньше. Подводчики и Константин сидели около них, темные, неподвижные, и казалось, что их теперь было гораздо больше, чем раньше. Оба креста одинаково были видны, и далеко-далеко, где-то
на большой дороге, светился красный огонек — тоже, вероятно, кто-нибудь варил кашу.
Варламов не отрывал
глаз от хутора и о чем-то говорил; жеребчик нетерпеливо переминался с ноги
на ногу.
Проезжая мимо Егорушки, он не взглянул
на него; один только жеребчик удостоил Егорушку своим вниманием и поглядел
на него большими, глупыми
глазами, да и то равнодушно. Пантелей поклонился Варламову; тот заметил это и, не отрывая
глаз от бумажек, сказал картавя...
Слезы брызнули у него из
глаз; ему стало стыдно, и он, пошатываясь, побежал к обозу. Какое впечатление произвел его крик, он не видел. Лежа
на тюке и плача, он дергал руками и ногами и шептал...
Чернота
на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем; тотчас же опять загремел гром; едва он умолк, как молния блеснула так широко, что Егорушка сквозь щели рогожи увидел вдруг всю большую дорогу до самой дали, всех подводчиков и даже Кирюхину жилетку. Черные лохмотья слева уже поднимались кверху, и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее
на лапу с пальцами, тянулось к луне. Егорушка решил закрыть крепко
глаза, не обращать внимания и ждать, когда все кончится.
Дождь почему-то долго не начинался. Егорушка в надежде, что туча, быть может, уходит мимо, выглянул из рогожи. Было страшно темно. Егорушка не увидел ни Пантелея, ни тюка, ни себя; покосился он туда, где была недавно луна, но там чернела такая же тьма, как и
на возу. А молнии в потемках казались белее и ослепительнее, так что
глазам было больно.
Вдруг над самой головой его с страшным, оглушительным треском разломалось небо; он нагнулся и притаил дыхание, ожидая, когда
на его затылок и спину посыпятся обломки.
Глаза его нечаянно открылись, и он увидел, как
на его пальцах, мокрых рукавах струйках, бежавших с рогожи,
на тюке и внизу
на земле вспыхнул и раз пять мигнул ослепительно-едкий свет. Раздался новый удар, такой же сильный и ужасный. Небо уже не гремело, не грохотало и издавало сухие, трескучие, похожие
на треск сухого дерева, звуки.
Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула
на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелою поступью. Они казались печальными и унылыми, погруженными в раздумье. Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное.
Тит
на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и обратился в мельницу. Отец Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном облачении и с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой водой, и она перестала махать. Егорушка, зная, что это бред, открыл
глаза.
Чувствуя тошноту и тяжесть во всем теле, он напрягал силы, чтобы отогнать от себя эти образы, но едва они исчезали, как
на Егорушку с ревом бросался озорник Дымов с красными
глазами и с поднятыми кулаками, или же слышалось, как он тосковал: «Скушно мне!» Проезжал
на казачьем жеребчике Варламов, проходил со своей улыбкой и с дрохвой счастливый Константин.
Он помог Егорушке раздеться, дал ему подушку и укрыл его одеялом, а поверх одеяла пальто Ивана Иваныча, затем отошел
на цыпочках и сел за стол. Егорушка закрыл
глаза, и ему тотчас же стало казаться, что он не в номере, а
на большой дороге около костра; Емельян махнул рукой, а Дымов с красными
глазами лежал
на животе и насмешливо глядел
на Егорушку.
Чтобы отвязаться от тяжелых грез, Егорушка открыл
глаза и стал смотреть
на огонь.
Наступило молчание. Полная женщина уставилась бессмысленно
на Ивана Иваныча, как бы не веря или не понимая, потом вся вспыхнула и всплеснула руками; из фартука ее посыпался овес, из
глаз брызнули слезы.
Перед прощаньем все сели и помолчали минуту. Настасья Петрович глубоко вздохнула и заплаканными
глазами поглядела
на образа.