Неточные совпадения
В бричке сидело двое N-ских обывателей: N-ский купец Иван Иваныч Кузьмичов, бритый,
в очках и
в соломенной шляпе, больше похожий на чиновника, чем на купца, и
другой — отец Христофор Сирийский, настоятель N-ской Николаевской церкви, маленький длинноволосый старичок,
в сером парусиновом кафтане,
в широкополом цилиндре и
в шитом, цветном поясе.
Теснясь и выглядывая
друг из-за
друга, эти холмы сливаются
в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает
в лиловой дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается…
Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит все одно и то же — небо, равнину, холмы… Музыка
в траве приутихла. Старички улетели, куропаток не видно. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи; все они похожи
друг на
друга и делают степь еще более однообразной.
Старик чебан, оборванный и босой,
в теплой шапке, с грязным мешком у бедра и с крючком на длинной палке — совсем ветхозаветная фигура — унял собак и, снявши шапку, подошел к бричке. Точно такая же ветхозаветная фигура стояла, не шевелясь, на
другом краю отары и равнодушно глядела на проезжих.
Недалеко от холма маленькая речка расползалась
в лужицу; горячие лучи и раскаленная почва, жадно выпивая ее, отнимали у нее силу, но немножко далее она, вероятно, сливалась с
другой такою же речонкой, потому что шагах
в ста от холма по ее течению зеленела густая, пышная осока, из которой, когда подъезжала бричка, с криком вылетело три бекаса.
Разоблачившись, о. Христофор и Кузьмичов легли
в тень под бричкой, лицом
друг к
другу, и закрыли глаза.
Больше мальчики не сказали
друг другу ни слова. Помолчав еще немного и не отрывая глаз от Егорушки, таинственный Тит задрал вверх одну ногу, нащупал пяткой точку опоры и взобрался на камень; отсюда он, пятясь назад и глядя
в упор на Егорушку, точно боясь, чтобы тот не ударил его сзади, поднялся на следующий камень и так поднимался до тех пор, пока совсем не исчез за верхушкой бугра.
Целую четверть часа о. Христофор стоял неподвижно лицом к востоку и шевелил губами, а Кузьмичов почти с ненавистью глядел на него и нетерпеливо пожимал плечами. Особенно его сердило, когда о. Христофор после каждой «славы» втягивал
в себя воздух, быстро крестился и намеренно громко, чтоб
другие крестились, говорил трижды...
Едва бричка остановилась около крылечка с навесом, как
в доме послышались радостные голоса — один мужской,
другой женский, — завизжала дверь на блоке, и около брички
в одно мгновение выросла высокая тощая фигура, размахивавшая руками и фалдами.
Этот стол был почти одинок, так как
в большой комнате, кроме него, широкого дивана с дырявой клеенкой да трех стульев, не было никакой
другой мебели.
Впрочем, на одной стене
в серой деревянной раме висели какие-то правила с двуглавым орлом, а на
другой,
в такой же раме, какая-то гравюра с надписью: «Равнодушие человеков».
— Одна партия проехала нынче утречком, а
другая, Иван Иваныч, отдыхала тут
в обед и перед вечером уехала.
— Некогда, некогда… Извините, Мойсей Мойсеич,
в другой раз как-нибудь, а теперь не время. Посидим четверть часика и поедем, а переночевать и у молокана можно.
— Да, хлопотно с детьми, я вам скажу! — вздохнул Мойсей Мойсеич. — У меня у самого шесть человек. Одного учи,
другого лечи, третьего на руках носи, а когда вырастут, так еще больше хлопот. Не только таперичка, даже
в Священном писании так было. Когда у Иакова были маленькие дети, он плакал, а когда они выросли, еще хуже стал плакать!
В другое время такая масса денег, быть может, поразила бы Егорушку и вызвала его на размышления о том, сколько на эту кучу можно купить бубликов, бабок, маковников; теперь же он глядел на нее безучастно и чувствовал только противный запах гнилых яблок и керосина, шедший от кучи.
Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а
в непонятной дали, если долго всматриваться
в нее, высятся и громоздятся
друг на
друга туманные, причудливые образы…
Заскрипел самый передний воз, за ним
другой, третий… Егорушка почувствовал, как воз, на котором он лежал, покачнулся и тоже заскрипел. Обоз тронулся. Егорушка покрепче взялся рукой за веревку, которою был перевязан тюк, еще засмеялся от удовольствия, поправил
в кармане пряник и стал засыпать так, как он обыкновенно засыпал у себя дома
в постели…
Один из подводчиков, шедших далеко впереди, рванулся с места, побежал
в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К нему подбежал
другой подводчик, низенький и коренастый, с черной окладистой бородой, одетый
в жилетку и рубаху навыпуск. Этот разразился басистым, кашляющим смехом и закричал...
В жаркий день, когда некуда деваться от зноя и духоты, плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как хорошая музыка. Дымов и Кирюха, глядя на Степку, быстро разделись и, один за
другим, с громким смехом и предвкушая наслаждение, попадали
в воду. И тихая, скромная речка огласилась фырканьем, плеском и криком. Кирюха кашлял, смеялся и кричал так, как будто его хотели утопить, а Дымов гонялся за ним и старался схватить его за ногу.
Емельян голый стоял по колена
в воде у самого берега, держался одной рукой за траву, чтобы не упасть, а
другою гладил себя по телу.
Лавка состояла из двух просторных, плохо освещенных половин:
в одной продавались красный товар и бакалея, а
в другой стояли бочки с дегтем и висели на потолке хомуты; из той,
другой, шел вкусный запах кожи и дегтя.
— На
другой день, чуть свет, — продолжал Дымов, — купцы собрались
в дорогу, а косари с ними ввязались. «Пойдем, ваше степенство, вместе. Веселей, да и опаски меньше, потому здесь место глухое…» Купцы, чтоб образов не побить, шагом ехали, а косарям это на руку…
— Ехал я
в другой раз тоже с купцом… — продолжал Пантелей по-прежнему вполголоса и не мигая глазами.
Слышал ли он эти рассказы от кого-нибудь
другого, или сам сочинил их
в далеком прошлом и потом, когда память ослабела, перемешал пережитое с вымыслом и перестал уметь отличать одно от
другого?
Константин махнул рукой и покрутил головою; он хотел продолжать думать, но радость, которою светилось лицо его, мешала ему. Он, точно ему неудобно было сидеть, принял
другую позу, засмеялся и опять махнул рукой. Совестно было выдавать чужим людям свои приятные мысли, но
в то же время неудержимо хотелось поделиться радостью.
— Поехала
в Демидово к матери! — сказал он, краснея и перекладывая на
другое место ружье. — Завтра вернется… Сказала, что к обеду назад будет.
Я
в Ровном, она
в Демидовом,
друг от дружки за двадцать пять верст, и нет никакой моей возможности.
Когда на
другой день проснулся Егорушка, было раннее утро; солнце еще не всходило. Обоз стоял. Какой-то человек
в белой фуражке и
в костюме из дешевой серой материи, сидя на казачьем жеребчике, у самого переднего воза разговаривал о чем-то с Дымовым и Кирюхой. Впереди, версты за две от обоза, белели длинные невысокие амбары и домики с черепичными крышами; около домиков не было видно ни дворов, ни деревьев.
Ответа не последовало. Но вот наконец ветер
в последний раз рванул рогожу и убежал куда-то. Послышался ровный, спокойный шум. Большая холодная капля упала на колено Егорушки,
другая поползла по руке. Он заметил, что колени его не прикрыты, и хотел было поправить рогожу, но
в это время что-то посыпалось и застучало по дороге, потом по оглоблям, по тюку. Это был дождь. Он и рогожа как будто поняли
друг друга, заговорили о чем-то быстро, весело и препротивно, как две сороки.
Когда она успокоилась и привыкла к гостям, Иван Иваныч пригласил ее поговорить наедине. Егорушка вышел
в другую комнатку; тут стояла швейная машина, на окне висела клетка со скворцом, и было так же много образов и цветов, как и
в зале. Около машины неподвижно стояла какая-то девочка, загорелая, со щеками пухлыми, как у Тита, и
в чистеньком ситцевом платьице. Она, не мигая, глядела на Егорушку и, по-видимому, чувствовала себя очень неловко. Егорушка поглядел на нее, помолчал и спросил...