Наступает молчание. Катя поправляет прическу, надевает шляпу, потом комкает письма и сует их в сумочку — и все это молча и не спеша. Лицо, грудь и перчатки у нее мокры от слез, но выражение лица уже сухо, сурово…
Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!
Мне хочется спросить: «Значит, на похоронах у меня не будешь?» Но она не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей… Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что
я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.
Неточные совпадения
— Извините, профессор, за беспокойство… — начинает он, заикаясь и не
глядя мне в лицо. —
Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не…
Я держал у вас экзамен уже пять раз и… и срезался. Прошу вас, будьте добры, поставьте
мне удовлетворительно, потому что…
Изредка
я задаю ей машинально какой-нибудь вопрос, она дает очень короткий ответ; или же, чтоб отдохнуть минутку,
я оборачиваюсь к ней и
гляжу, как она, задумавшись, просматривает какой-нибудь медицинский журнал или газету.
Мне становится больно
глядеть на нее.
Покрыто ли небо тучами или сияют на нем луна и звезды,
я всякий раз, возвращаясь,
гляжу на него и думаю о том, что скоро
меня возьмет смерть.
Я читаю французские книжки и поглядываю на окно, которое открыто;
мне видны зубцы моего палисадника, два-три тощих деревца, а там дальше за палисадником дорога, поле, потом широкая полоса хвойного леса. Часто
я любуюсь, как какие-то мальчик и девочка, оба беловолосые и оборванные, карабкаются на палисадник и смеются над моей лысиной. В их блестящих глазенках
я читаю: «
Гляди, плешивый!» Это едва ли не единственные люди, которым нет никакого дела ни до моей известности, ни до чина.
— Ваше превосходительство! — говорит он, прижимая руку к сердцу и
глядя на
меня с восторгом влюбленного. — Ваше превосходительство! Накажи
меня бог! Убей гром на этом месте! Гаудеамус игитур ювенестус! [Искаженное начало старинной студенческой песни: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus» — «Будем веселиться, пока молоды» (лат.).]
При теперешнем моем настроении достаточно пяти минут, чтобы он надоел
мне так, как будто
я вижу и слушаю его уже целую вечность.
Я ненавижу беднягу. От его тихого, ровного голоса и книжного языка
я чахну, от рассказов тупею… Он питает ко
мне самые хорошие чувства и говорит со
мною только для того, чтобы доставить
мне удовольствие, а
я плачу ему тем, что в упор
гляжу на него, точно хочу его загипнотизировать и думаю: «Уйди, уйди, уйди…» Но он не поддается мысленному внушению и сидит, сидит, сидит…
Обед у нас проходит скучнее, чем зимою. Тот же Гнеккер, которого
я теперь ненавижу и презираю, обедает у
меня почти каждый день. Прежде
я терпел его присутствие молча, теперь же
я отпускаю по его адресу колкости, заставляющие краснеть жену и Лизу. Увлекшись злым чувством,
я часто говорю просто глупости и не знаю, зачем говорю их. Так случилось однажды,
я долго
глядел с презрением на Гнеккера и ни с того ни с сего выпалил...
Я отворяю окно, и
мне кажется, что
я вижу сон: под окном, прижавшись к стене, стоит женщина в черном платье, ярко освещенная луной, и
глядит на
меня большими глазами. Лицо ее бледно, строго и фантастично от луны, как мраморное, подбородок дрожит.
Я распечатываю телеграмму и прежде всего
гляжу на подпись: от жены. Что ей нужно?
Она садится и продолжает, заикаясь и не
глядя на
меня...
Катя встает и, холодно улыбнувшись, не
глядя на
меня, протягивает
мне руку.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго
я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей,
я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Я, знаете, труслив-с, поехал намедни к Б—ну, — каждого больного minimum по получасу осматривает; так даже рассмеялся, на
меня глядя: и стукал, и слушал, — вам, говорит, между прочим, табак не годится; легкие расширены.
Неточные совпадения
Хлестаков.
Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со
мною.
Меня, конечно, назовут странным, но уж у
меня такой характер. (
Глядя в глаза ему, говорит про себя.)А попрошу-ка
я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со
мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы
мне дать триста рублей взаймы?
Гляди мне в очи ясные, //
Гляди в лицо румяное, // Подумывай, смекай:
Крестьяне наши трезвые, // Поглядывая, слушая, // Идут своим путем. // Средь самой средь дороженьки // Какой-то парень тихонький // Большую яму выкопал. // «Что делаешь ты тут?» // — А хороню
я матушку! — // «Дурак! какая матушка! //
Гляди: поддевку новую // Ты в землю закопал! // Иди скорей да хрюкалом // В канаву ляг, воды испей! // Авось, соскочит дурь!»
Придет,
глядит начальником // (Горда свинья: чесалася // О барское крыльцо!), // Кричит: «Приказ по вотчине!» // Ну, слушаем приказ: // «Докладывал
я барину, // Что у вдовы Терентьевны // Избенка развалилася, // Что баба побирается // Христовым подаянием, // Так барин приказал:
В канаве бабы ссорятся, // Одна кричит: «Домой идти // Тошнее, чем на каторгу!» // Другая: — Врешь, в моем дому // Похуже твоего! //
Мне старший зять ребро сломал, // Середний зять клубок украл, // Клубок плевок, да дело в том — // Полтинник был замотан в нем, // А младший зять все нож берет, // Того
гляди убьет, убьет!..