Неточные совпадения
В пятидесятые и шестидесятые
годы, когда по Амуру, не щадя солдат, арестантов и переселенцев, насаждали культуру, в Николаевске имели свое пребывание чиновники, управлявшие краем, наезжало сюда много всяких русских и иностранных авантюристов, селились поселенцы, прельщаемые необычайным изобилием рыбы и зверя, и, по-видимому, город не был чужд человеческих интересов, так как был даже случай, что
один заезжий ученый нашел нужным и возможным прочесть здесь в клубе публичную лекцию.
Самый даровитый сподвижник Невельского, Н. К. Бошняк, открывший Императорскую гавань, когда ему было еще только 20
лет, «мечтатель и дитя», — так называет его
один из сослуживцев, — рассказывает в своих записках: «На транспорте „Байкал“ мы все вместе перешли в Аян и там пересели на слабый барк „Шелехов“.
— Позвольте, однако, — сказал
один из чиновников, — в 82
году пшеница уродилась сам-40. Я это отлично знаю.
В обоих северных округах на
одном участке сидят по два и даже по три владельца, и так — больше, чем в половине хозяйств; поселенец садится на участок, строит дом и обзаводится хозяйством, а через два-три
года ему сажают совладельца или же
один участок дают сразу двум поселенцам.
Для меня было особенно важно получать верные ответы от тех, которые пришли сюда в шестидесятых и семидесятых
годах; мне хотелось не пропустить ни
одного из них, что, по всей вероятности, не удалось мне.
Один чиновник, который живет на Сахалине уже 10
лет, говорил мне, что когда он в первый раз приехал в Александровский пост, то едва не утонул в болоте.
Допустим, что хозяева со своими женами и детьми, как ирландцы, питаются
одним картофелем и что им хватает его на круглый
год; но что едят те 241 поселенцев и 358 каторжных обоего пола, которые проживают в избах в качестве сожителей, сожительниц, жильцов и работников?
В
одной избе уже в сумерках я застал человека
лет сорока, одетого в пиджак и в брюки навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука — по всем видимостям привилегированный. Он сидел на низкой скамеечке и из глиняной чашки ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий, и мне почему-то показалось, что я вижу перед собой
одного бывшего офицера, тоже на кий, который за дисциплинарное преступление был прислан на каторгу.
Те из жителей, которые, подобно корсаковцам, имеют большие пахотные участки, от 3 до 6 и даже 8 десятин, не бедствуют, но таких участков мало и с каждым
годом становится всё меньше и меньше, и в настоящее время больше половины хозяев владеют участками от 1/8 до 1 1/2 дес., а это значит, что хлебопашество дает им
одни только убытки.
Земля здесь не служит приманкой и не располагает к оседлой жизни. Из тех хозяев, которые сели на участки в первые четыре
года после основания селения, не осталось ни
одного; с 1876 г. сидят 9, с 1877 г. — 7, с 1878 г. — 2, с 1879 г. — 4, а все остальные — новички.
[
Лет пять назад
один важный человек, беседуя с поселенцами о сельском хозяйстве и давая им советы, сказал, между прочим: «Имейте в виду, что в Финляндии сеют хлеб по склонам гор».
В третьей; каторжный, жена свободного состояния и двое детей; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный, жена свободного состояния и семеро детей:
одна дочь 16, другая 15
лет; каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и четверо детей.
Впрочем,
один седой старик
лет 60–65, по фамилии Терехов, сидящий в темном карцере, произвел на меня впечатление настоящего злодея.
По контракту, заключенному в 1875 г. на 24
года, общество пользуется участком на западном берегу Сахалина на две версты вдоль берега и на
одну версту в глубь острова; ему предоставляются бесплатно свободные удобные места для склада угля в Приморской области я прилегающих к ней островах; нужный для построек и работ строительный материал общество получает также бесплатно; ввоз всех предметов, необходимых для технических и хозяйственных работ и устройства рудников, предоставляется беспошлинно; за каждый пуд угля, покупаемый морским ведомством, общество получает от 15 до 30 коп.; ежедневно в распоряжение общества командируется для работ не менее 400 каторжных; если же на работы будет выслано меньше этого числа, то за каждого недостающего рабочего казна платит обществу штрафу
один рубль в день; нужное обществу число людей может быть отпускаемо и на ночь.
Один из них, старик 60
лет, прикован за побеги, или, как сам он говорит, «за глупости».
Нет ни
одного жителя в возрасте 15–20
лет.
[
Один автор, бывший на Сахалине
года два спустя после меня, видел уже около Ускова целый табун лошадей.]
На
одном из листов, который был в книге заглавным, едва разборчивым почерком было написано: «Мы, Иван, Данила, Петр, Сергей и Василий, высажены в анивском селении Томари-Анива Хвостовым 17 августа 1805
года, перешли на реку Тыми в 1810
году, в то время, когда пришли в Томари японцы».
Бошняк пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал от туземцев в селении Танги следующее:
лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил себе дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только
один человек, который называл себя Кемцем.
Значит, если верить цифрам, через 5-10
лет на Сахалине не останется ни
одного гиляка.
Началось оно с того, что у некоторых чиновников, получающих даже очень маленькое жалованье, стали появляться дорогие лисьи и собольи шубы, а в гиляцких юртах появилась русская водочная посуда; [Начальник Дуйского поста, майор Николаев, говорил
одному корреспонденту в 1866 г.: —
Летом я с ними дела не имею, а зимой зачастую скупаю у них меха, и скупаю довольно выгодно; часто за бутылку водки или ковригу хлеба от них можно достать пару отличных соболей.
Интересно, что в то время, как сахалинские колонизаторы вот уже 35
лет сеют пшеницу на тундре и проводят хорошие дороги к таким местам, где могут прозябать
одни только низшие моллюски, самая теплая часть острова, а именно южная часть западного побережья, остается в совершенном пренебрежении.
Тут я записал девять стариков в возрасте от 65 до 85
лет.
Один из них, Ян Рыцеборский, 75
лет, с физиономией солдата времен очаковских, до такой степени стар, что, вероятно, уже не помнит, виноват он или нет, и как-то странно было слышать, что всё это бессрочные каторжники, злодеи, которых барон А. Н. Корф, только во внимание к их преклонным
летам, приказал перевести в поселенцы.
Затем следует Вторая Падь, в которой шесть дворов. Тут у
одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его в землю, на суде же говорила, что ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20
лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
На четвертой версте от поста находится Соловьевка, основанная в 1882
году. Из всех сахалинских селений она занимает наиболее выгодное положение: она при море, и, кроме того, недалеко от нее находится устье рыбной речки Сусуи. Население держит коров и торгует молоком. Занимается также хлебопашеством. Жителей 74: 37 м. и 37 ж. Хозяев 26. Все они имеют пахотную и покосную землю, в среднем по
одной десятине на душу. Земля хороша только около моря, по скатам берега, дальше же она плоха, из-под ели и пихты.
Первое селение по Сусуе — Голый Мыс; существует оно лишь с прошлого
года, и избы еще не достроены. Здесь 24 мужчины и ни
одной женщины. Стоит селение на бугре, который и раньше назывался голым мысом. Речка здесь не близко от жилья — надо к ней спускаться; колодца нет.
Еще через пять верст — селение Владимировка, основанное в 1881
году и названное так в честь
одного майора, по имени Владимира, заведовавшего каторжными работами.
Но они ровно ничего не делали, а только ели и пили, и через
год промышленник увез их на
один из Курильских островов.
В 1806 г., в
год подвигов Хвостова, на берегу Анивы было только
одно японское селение и постройки в нем все были из новых досок, так что было очевидно, что японцы поселились тут очень недавно.
Похоже, как будто сама администрация не верит в сельскохозяйственную колонию и мало-помалу успокоилась на мысли, что земля нужна поселенцу ненадолго, всего на шесть
лет, так как, получив крестьянские права, он непременно покинет остров, и что при таких условиях вопрос об участках может иметь
одно лишь формальное значение.
[Только
одного я встретил, который выразил желание остаться на Сахалине навсегда: это несчастный человек, черниговский хуторянин, пришедший за изнасилование родной дочери; он не любит родины, потому что оставил там дурную память о себе, и не пишет писем своим, теперь уже взрослым, детям, чтобы не напоминать им о себе; не едет же на материк потому, что
лета не позволяют.]
Взрослых уроженцев Сахалина, для которых остров был бы родиной, еще нет, старожилов очень мало, большинство составляют новички; население меняется каждый
год;
одни прибывают, другие выбывают; и во многих селениях, как я говорил уже, жители производят впечатление не сельского общества, а случайного сброда.
Рассказывают, что
года 3–4 назад, когда начальником острова был генерал Гинце, в Александровске
одна каторжная, иностранка, была выдана против воли за бывшего околоточного надзирателя.
Бродяги тоже устраиваются на семейную ногу, и
один из них, бродяга Иван, 35
лет, в Дербинском, даже заявил мне с улыбкой, что у него две сожительницы: «
Одна здесь, другая по билету в Николаевске».
Члены подобных семей чужды друг другу до такой степени, что как бы долго они ни жили под
одною крышей, хотя бы 5 — 10
лет, не знают, сколько друг другу
лет, какой губернии, как по отчеству…
Из тех, которые родились на Сахалине 20
лет назад и которым пошел уже 21
год, не осталось на острове уже ни
одного.
Браки, совершавшиеся при нормальных условиях, когда женились дети ссыльных, свободные, все до
одного были ранние; женихи были в возрасте от 18 до 20, а невесты от 15 до 19
лет.
Помнится, записывая в
одной избе татарского мальчика трех
лет, в ермолке, с широким расстоянием между глазами, я сказал ему несколько ласковых слов, и вдруг равнодушное лицо его отца, казанского татарина, прояснилось, и он весело закивал головой, как бы соглашаясь со мной, что его сын очень хороший мальчик, и мне показалось, что этот татарин счастлив.
Обходя избы в Верхнем Армудане, я в
одной не застал старших; дома был только мальчик
лет 10, беловолосый, сутулый, босой; бледное лицо покрыто крупными веснушками и кажется мраморным.
По расчету Мицуля, добывание ворвани в южной части Сахалина требовало 611 котлов и до 15000 саж. дров, и
одна лишь сельдь давала 295806 руб. в
год.
О том, каких размеров могут в наших северных морях достигать китоловный и тюлений промыслы, видно из страшной цифры, приводимой
одним из авторов: по вычислениям американских китоловных арматоров, в продолжение 14
лет (до 1861 г.) вывезено из Охотского моря жиру и уса на двести миллионов рублей (В. Збышевский.
Покойный профессор, как видно из его рапорта, находил неудобным «ограничивать размер пищи, уже столько
лет выдаваемой ссыльнокаторжным, не входя в ближайшее изучение тех условий работы и содержания, в которые эти арестанты поставлены, так как едва ли можно составить здесь точное понятие о качествах того мяса и хлеба, которые на месте выдаются»; тем не менее все-таки он находил возможным ограничение в
году употребления дорогих мясных порций и предложил три табели: две скоромных и
одну постную.
Каторжным, как мужчинам, так и женщинам, выдается по армяку и полушубку ежегодно, между тем солдат, который работает на Сахалине не меньше каторжного, получает мундир на три, а шинель на два
года; из обуви арестант изнашивает в
год четыре пары чирков и две пары бродней, солдат же —
одну пару голенищ и 2 1/2 подошв.
Почти всё время поп Семен проводил в пустыне, передвигаясь от
одной группы к другой на собаках и оленях, а
летом по морю на парусной лодке или пешком, через тайгу; он замерзал, заносило его снегом, захватывали по дороге болезни, донимали комары и медведи, опрокидывались на быстрых реках лодки и приходилось купаться в холодной воде; но всё это переносил он с необыкновенною легкостью, пустыню называл любезной и не жаловался, что ему тяжело живется.
В продолжение многих
лет писарь, по невежеству или недобросовестности, запутывает все канцелярские концы, и так как он
один может разобраться в этой путанице, то становится необходимым, незаменимым, и уже начальство, даже самое строгое, бывает не в состоянии обходиться без его услуг.
А вот и любовь. Ссыльнокаторжный Артем, — фамилии его не помню, — молодой человек
лет 20, служил в Найбучи сторожем при казенном доме. Он был влюблен в аинку, жившую в
одной из юрт на реке Найбе, и, говорят, пользовался взаимностью. Его заподозрили как-то в краже и в наказание перевели в Корсаковскую тюрьму, то есть за 90 верст от аинки. Тогда он стал бегать из поста в Найбучи для свидания с возлюбленной и бегал до тех пор, пока его не подстрелили в ногу.
Эти цифры относятся к
одному отчетному
году, но если взять наличную массу каторжных за всё время ее пребывания на острове, то отношение бегавших в разное время к общему составу выразится не менее, как в 60 %, то есть из каждых пяти человек, которых вы видите в тюрьме или на улице, наверное, трое уже бегали.
Ввиду того, что солдаты лечатся у своих военных врачей, а чиновники и их семьи у себя на дому, надо думать, что в число 11309 вошли только ссыльные и их семьи, причем каторжные составляли большинство, и что таким образом каждый ссыльный и прикосновенный к ссылке обращался за медицинскою помощью не менее
одного раза в
год.
Оспа зарегистрирована в отчете
один раз, а за десять
лет умерло от нее 18 душ; были две эпидемии в Александровском округе:
одна в 1886 г. с декабря по июнь и другая в 1889 г. осенью.
В 1858
году на Сахалине была настоящая оспа, чрезвычайно злокачественная:
один старый гиляк говорил д-ру Васильеву, что из троих двое умирало.]