Неточные совпадения
Как раз против города, в двух-трех верстах от берега, стоит пароход «Байкал», на котором я
пойду в Татарский пролив, но говорят, что он отойдет дня через четыре или пять,
не раньше, хотя на его мачте уже развевается отходный флаг.
Иду в собрание, долго обедаю там и слушаю, как за соседним столом говорят о золоте, о понтах, о фокуснике, приезжавшем в Николаевск, о каком-то японце, дергающем зубы
не щипцами, а просто пальцами.
Командир
не сходит с мостика, и механик
не выходит из машины; «Байкал» начинает
идти всё тише и тише и
идет точно ощупью.
Остановившись на глубине двух сажен, он
послал к северу для промера своего помощника; этот на пути своем встречал среди мелей глубины, но они постепенно уменьшались и приводили его то к сахалинскому берегу, то к низменным песчаным берегам другой стороны, и при этом получалась такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь и никакого прохода
не было.
На вопрос, какого он звания, крестьянин отвечает
не без достоинства, как будто уж
не может
идти в счет с прочими и отличается от них чем-то особенным: «Я крестьянин».
Послали в Кару, влепили там эти самые плети, а оттуда сюда на Сахалин в Корсаков; я из Корсакова бежал с товарищем, но дошел только до Дуи: тут заболел,
не смог дальше
идти.
Этак
не далеко отошедши от села,
послал меня народ в контору с условием — засвидетельствовать.
А он говорит: «Нет,
не буду, выпью, да и
пойду домой».
— Постой,
не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он, Андрюха то есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил себе и мне. Мы по стакану вместе с ним и выпили. Ну, вот тут
пошли весь народ домой из кабака, и мы с ним сзади
пошли тоже. Меня переломило верхом-то ехать, я слез и сел тут на бережку. Я песни пел да шутил. Разговору
не было худого. Потом этого встали и
пошли.
[Речь
идет о крушении «Костромы» у западного берега Сахалина в 1887 г.] Наперед дергали, дергали —
не сдернуть, да назад зачали дергать.
На мой вопрос, женат ли он, молодой человек отвечает, что за ним на Сахалин прибыла добровольно его жена с дочерью, но что вот уже два месяца, как она уехала с ребенком в Николаевск и
не возвращается, хотя он
послал ей уже несколько телеграмм.
Если его труд
не давал выгоды или
шел в убыток, то предпочитали держать его в тюрьме без всякого дела.
Мы поговорили и
пошли дальше,
не подав ему медицинской помощи.
Хозяев и домочадцев я заставал дома; все ничего
не делали, хотя никакого праздника
не было, и, казалось бы, в горячую августовскую пору все, от мала до велика, могли бы найти себе работу в поле или на Тыми, где уже
шла периодическая рыба.
Ей видно, как перед самым домом из открытого парника глядят уже созревшие арбузы и около них почтительно, с выражением рабского усердия, ходит каторжный садовник Каратаев; ей видно, как с реки, где арестанты ловят рыбу, несут здоровую, отборную кету, так называемую «серебрянку», которая
идет не в тюрьму, а на балычки для начальства.
Победишь одну груду, вспотеешь и продолжаешь
идти по болоту, как опять новая груда, которой
не минуешь, опять взбираешься, а спутники кричат мне, что я
иду не туда, надо взять влево от груды или вправо и т. д.
Но вот,
слава богу, вдали заблестел огонь,
не фосфорический, а настоящий.
Они подозвали меня к себе и стали просить, чтобы я
пошел в избу и вынес оттуда их верхнее платье, которое они оставили у поселенца утром; сами они
не смели сделать этого.
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и на дворе. Когда я вышел наружу,
шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле,
не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
Каких ужасов нагляделся и чего только он
не вынес, пока его судили, мытарили по тюрьмам и потом три года тащили через Сибирь; на пути его дочь, девушка, которая
пошла добровольно за отцом и матерью на каторгу, умерла от изнурения, а судно, которое везло его и старуху в Корсаковск, около Мауки потерпело аварию.
Виноградарь
пошел бродить по округу, заломив шапку; так как он был командирован начальником острова, то
не счел нужным явиться к смотрителю поселений.
Крузенштерн был в Аниве в апреле, когда
шла сельдь, и от необычайного множества рыбы, китов и тюленей вода, казалось, кипела, между тем сетей и неводов у японцев
не было, в они черпали рыбу ведрами, и, значит, о богатых рыбных ловлях, которые были поставлены на такую широкую ногу впоследствии, тогда и помину
не было.
Но японцы
не заняли своих новых владений, а лишь
послали землемера Мамиа-Ринзо исследовать, что это за остров.
Сначала строят селение и потом уже дорогу к нему, а
не наоборот, и благодаря этому совершенно непроизводительно расходуется масса сил и здоровья на переноску тяжестей из поста, от которого к новому месту
не бывает даже тропинок; поселенец, навьюченный инструментом, продовольствием и проч.,
идет дремучею тайгой, то по колена в воде, то карабкаясь на горы валежника, то путаясь в жестких кустах багульника.
Посылают на новое место 50-100 хозяев, затем ежегодно прибавляют десятки новых, а между тем никому
не известно, на какое количество людей хватит там удобной земли, и вот причина, почему обыкновенно вскорости после заселения начинают уже обнаруживаться теснота, излишек людей.
Женщины, согнувшись под тяжестью узлов и котомок, плетутся по шоссе, вялые, еще
не пришедшие в себя от морской болезни, а за ними, как на ярмарке за комедиантами,
идут целые толпы баб, мужиков, ребятишек и лиц, причастных к канцеляриям.
Мне рассказывали, что когда одна женщина во Владимировке
не захотела
идти в сожительницы и заявила, что она пришла сюда на каторгу, чтобы работать, а
не для чего-нибудь другого, то ее слова будто бы привели всех в недоумение.
Наконец, пятые
идут потому, что всё еще продолжают находиться под сильным нравственным влиянием мужей; такие, быть может, сами принимали участие в преступлении или пользовались плодами его и
не попали под суд только случайно, по недостатку улик.
От постоянной проголоди, от взаимных попреков куском хлеба и от уверенности, что лучше
не будет, с течением времени душа черствеет, женщина решает, что на Сахалине деликатными чувствами сыт
не будешь, и
идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась одна, «своим телом».
В Европейской России или на пароходе Добровольного флота они свободны от надзора, в Сибири же, когда партия
идет пешком и на подводах, конвойным
не время разбирать в толпе, где тут ссыльные и свободные.
Из тех, которые родились на Сахалине 20 лет назад и которым
пошел уже 21 год,
не осталось на острове уже ни одного.
Если благотворителю известно, например, сколько среди детей грамотных, то уж он будет знать, сколько нужно
послать книжек или карандашей, чтобы никого
не обидеть, а назначать игрушки и одежду удобнее всего, соображаясь с полом, возрастом и национальностью детей.
Одни находили Сахалин плодороднейшим островом и называли его так в своих отчетах и корреспонденциях и даже, как говорят,
посылали восторженные телеграммы о том, что ссыльные наконец в состоянии сами прокормить себя и уже
не нуждаются в затратах со стороны государства, другие же относились к сахалинскому земледелию скептически и решительно заявляли, что сельскохозяйственная культура на острове немыслима.
Они зорко следили за модой и направлением мыслей, и если местная администрация
не верила в сельское хозяйство, то они тоже
не верили; если же в канцеляриях делалось модным противоположное направление, то и они тоже начинали уверять, что на Сахалине,
слава богу, жить можно, урожаи хорошие, и только одна беда — народ нынче избаловался и т. п., и при этом, чтобы угодить начальству, они прибегали к грубой лжи и всякого рода уловкам.
Чтобы промышлять охотой, надо быть свободным, отважным и здоровым, ссыльные же, в громадном большинстве, люди слабохарактерные, нерешительные, неврастеники; они на родине
не были охотниками и
не умеют обращаться с ружьем, и их угнетенным душам до такой степени чуждо это вольное занятие, что поселенец в нужде скорее предпочтет, под страхом наказания, зарезать теленка, взятого из казны в долг, чем
пойти стрелять глухарей или зайцев.
8 сентября, в праздник, я после обедни выходил из церкви с одним молодым чиновником, и как раз в это время несли на носилках покойника; несли четверо каторжных, оборванные, с грубыми испитыми лицами, похожие на наших городских нищих; следом
шли двое таких же, запасных, женщина с двумя детьми и черный грузин Келбокиани, одетый в вольное платье (он служит писарем и зовут его князем), и все, по-видимому, спешили, боясь
не застать в церкви священника.
Мне и моему спутнику делать было нечего, и мы
пошли на кладбище вперед,
не дожидаясь, пока отпоют. Кладбище в версте от церкви, за слободкой, у самого моря, на высокой крутой горе. Когда мы поднимались на гору, похоронная процессия уже догоняла нас: очевидно, на отпевание потребовалось всего 2–3 минуты. Сверху нам было видно, как вздрагивал на носилках гроб, и мальчик, которого вела женщина, отставал, оттягивая ей руку.
Люди, сменившиеся с караула, тотчас же
шли в конвой, с конвоя опять в караул, или на сенокос, или на выгрузку казенных грузов;
не было отдыха ни днем, ни ночью.
Правда, они уже
не рубят просек и
не строят казарм, но, как и в прежнее время, возвращающийся с караула или с ученья солдат
не может рассчитывать на отдых: его сейчас же могут
послать в конвой, или на сенокос, или в погоню за беглыми.
И теперь встречаются чиновники, которым ничего
не стоит размахнуться и ударить кулаком по лицу ссыльного, даже привилегированного, или приказать человеку, который
не снял второпях шапки: «
Пойди к смотрителю и скажи, чтобы он дал тебе тридцать розог».
—
Не знаю, говорю,
пойду спрошу.
Я
пошел к полковнику Л. и сказал ему, что приговоренные хотят выпить. Полковник дал мне бутылку и, чтобы разговоров
не было, приказал разводящему увести часового. Я достал рюмку у караульного и
пошел в карцер к арестантам. Налил рюмку.
На Сахалине еще
не было случая, чтобы преступник
шел на казнь бодро.
К тому же он вынужден
идти не прямою дорогой, а далеко в обход, чтобы
не попасть на кордон.
В Корсаковском посту живет ссыльнокаторжный Алтухов, старик лет 60 или больше, который убегает таким образом: берет кусок хлеба, запирает свою избу и, отойдя от поста
не больше как на полверсты, садится на гору и смотрит на тайгу, на море и на небо; посидев так дня три, он возвращается домой, берет провизию и опять
идет на гору…