Неточные совпадения
Тут кончается Азия, и можно было бы сказать,
что в этом месте Амур впадает в Великий океан, если бы поперек
не стоял
о. Сахалин.
Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик,
что когда он донес
о своих открытиях в Петербург, то ему
не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к
чему бы это повело, если бы
не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Один корреспондент пишет,
что вначале он трусил чуть
не каждого куста, а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению,
что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать,
что русские арестанты
не убивают и
не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения
о человеке вообще или
не знать человека.
Это новое звание
не считается низким уже потому,
что слово «поселенец» мало
чем отличается от поселянина,
не говоря уже
о правах, какие сопряжены с этим званием.
Около тюрьмы есть колодец, и по нему можно судить
о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на горе у моря, стоит так высоко,
что я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно глубокими, и от сырости тюрьма совсем
не обеспечена.
Не говоря уже
о том,
что в среде подневольных фавориты и содержанки вносят всегда струю чего-то подлого, в высшей степени унизительного для человеческого достоинства, они, в частности, совершенно коверкают дисциплину.
Не знаю, за
что его прислали на Сахалин, да и
не спрашивал я об этом; когда человек, которого еще так недавно звали отцом Иоанном и батюшкой и которому целовали руку, стоит перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке, то думаешь
не о преступлении.
Я
не знаю, кто выбирал место для Красного Яра, но по всему видно,
что это возложено было на людей некомпетентных, никогда
не бывавших в деревне, а главное, меньше всего думавших
о сельскохозяйственной колонии.
Ни составители законов
о ссыльных, ни исполнители их
не имели ясного представления
о том,
что такое каторга, в
чем она должна заключаться, для
чего она нужна.
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч,
не говоря уже
о том,
что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи, солдат и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская пади, и
не говоря уже
о том,
что, отдавая каторжных в услужение частному обществу за деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую сама же осудила.
Разработка копей ведется недобросовестно, на кулаческих началах. «Никаких улучшений в технике производства или изысканий для обеспечения ему прочной будущности
не предпринималось, — читаем в докладной записке одного официального лица, — работы, в смысле их хозяйственной постановки, имели все признаки хищничества,
о чем свидетельствует и последний отчет окружного инженера».
Ловить рыбу летом ходят за 20–25 верст к реке Тыми, а охота на пушного зверя имеет характер забавы и так мало дает в экономии поселенца,
что о ней даже говорить
не стоит.
Обстановка жизни говорит только
о бедности и ни
о чем другом. Крыши на избах покрыты корьем и соломой, дворов и надворных построек нет вовсе; 49 домов еще
не окончены и, по-видимому, брошены своими хозяевами. 17 владельцев ушли на заработки.
Он долго
не впускал меня к себе, а впустивши, распространился на тему
о том,
что теперь много всякого народу ходит, — впусти, так,
чего доброго, ограбят и т. д.
На Сахалине я застал разговор
о новом проектированном округе; говорили
о нем, как
о земле Ханаанской, потому
что на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная лежала дорога на юг; и предполагалось,
что в новый округ будут переведены каторжники, живущие теперь в Дуэ и в Воеводской тюрьме,
что после переселения останется одно только воспоминание об этих ужасных местах,
что угольные копи отойдут от общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча угля будет производиться уже
не каторжными, а поселенцами на артельных началах.
Прежде
чем покончить с Северным Сахалином, считаю
не лишним сказать немного
о тех людях, которые жили здесь в разное время и теперь живут независимо от ссыльной колонии.
О болезненности и смертности гиляков ничего
не известно, но надо думать,
что эта нездоровая гигиеническая обстановка
не остается без дурного влияния на их здоровье.
О характере гиляков авторы толкуют различно, но все сходятся в одном,
что это народ
не воинственный,
не любящий ссор и драк и мирно уживающийся со своими соседями.
Вышеупомянутый приказ
о разрешении принимать инородцев в окружной лазарет, выдача пособий мукой и крупой, как было в 1886 г., когда гиляки терпели почему-то голод, и приказ
о том, чтоб у них
не отбирали имущества за долг, и прощение самого долга (приказ 204-й 1890 г.), — подобные меры, быть может, скорее приведут к цели,
чем выдача блях и револьверов.
Вообще же в Корсаковском посту, если говорить
о всех его четырех улицах, старых построек больше,
чем новых, и
не редкость дома, построенные 20–30 лет назад.
Поселился он на Сахалине еще в доисторические времена, когда
не начиналась каторга, и это казалось до такой степени давно,
что даже сочинили легенду
о «происхождении Сахалина», в которой имя этого офицера тесно связано с геологическими переворотами: когда-то, в отдаленные времена, Сахалина
не было вовсе, но вдруг, вследствие вулканических причин, поднялась подводная скала выше уровня моря, и на ней сидели два существа — сивуч и штабс-капитан Шишмарев.
Это был богатырского сложения человек, еще молодой и красивый, характера кроткого и сосредоточенного, — всё, бывало, молчит и
о чем-то думает, — и с первого же времени хозяева стали доверять ему, и когда уезжали из дому, то знали,
что Вукол и денег
не вытащит из комода, и спирта в кладовой
не выпьет.
О прошлом говорит он спокойно,
не без иронии, и очень гордится тем,
что его когда-то на суде защищал г. Плевако.
То,
что было сказано
о пище и одежде у гиляков, относится и к айно, с тою лишь прибавкой,
что недостаток риса, любовь к которому айно унаследовали от прадедов, живших когда-то на южных островах, составляет для них серьезное лишение; русского хлеба они
не любят.
Я уже писал
о чиновнике, который
не поверил инородцам и поселенцам, когда те предупреждали его,
что весною и во время сильных дождей место, которое он выбрал для селения, заливается водой.
При таких условиях, конечно,
о каких-либо нормах
не может быть и речи, и если новый окружной начальник потребует от поселенцев железных крыш и уменья петь на клиросе, то доказать ему,
что это произвол, будет трудно.
[Только одного я встретил, который выразил желание остаться на Сахалине навсегда: это несчастный человек, черниговский хуторянин, пришедший за изнасилование родной дочери; он
не любит родины, потому
что оставил там дурную память
о себе, и
не пишет писем своим, теперь уже взрослым, детям, чтобы
не напоминать им
о себе;
не едет же на материк потому,
что лета
не позволяют.]
О каких-либо работах
не могло быть и речи, так как «только провинившиеся или
не заслужившие мужской благосклонности» попадали на работу в кухне, остальные же служили «потребностям» и пили мертвую, и в конце концов женщины, по словам Власова, были развращаемы до такой степени,
что в состоянии какого-то ошеломления «продавали своих детей за штоф спирта».
При распределении вовсе
не думают
о сельскохозяйственной колонии, и потому на Сахалине, как я уже говорил, женщины распределены по округам крайне неравномерно, и притом
чем хуже округ,
чем меньше надежды на успехи колонизации, тем больше в нем женщин: в худшем, Александровском, на 100 мужчин приходится 69 женщин, в среднем, Тымовском — 47, и в лучшем, Корсаковском — только 36.
Это хорошо, потому
что, помимо всяких колонизационных соображений, близость детей оказывает ссыльным нравственную поддержку и живее,
чем что-либо другое, напоминает им родную русскую деревню; к тому же заботы
о детях спасают ссыльных женщин от праздности; это и худо, потому
что непроизводительные возрасты, требуя от населения затрат и сами
не давая ничего, осложняют экономические затруднения; они усиливают нужду, и в этом отношении колония поставлена даже в более неблагодарные условия,
чем русская деревня: сахалинские дети, ставши подростками или взрослыми, уезжают на материк и, таким образом, затраты, понесенные колонией,
не возвращаются.
Осеннее повышение в сравнении с январским слишком ничтожно, так
что о сходстве с нашими земледельческими уездами
не может быть и речи.
Одни находили Сахалин плодороднейшим островом и называли его так в своих отчетах и корреспонденциях и даже, как говорят, посылали восторженные телеграммы
о том,
что ссыльные наконец в состоянии сами прокормить себя и уже
не нуждаются в затратах со стороны государства, другие же относились к сахалинскому земледелию скептически и решительно заявляли,
что сельскохозяйственная культура на острове немыслима.
И, несмотря на такое определенное и единодушное отношение к сельскому хозяйству, все-таки ссыльные продолжают пахать и сеять, администрация продолжает выдавать им в ссуду зерно, и начальник острова, меньше всех верующий в сахалинское земледелие, издает приказы, в которых, «в видах приурочения ссыльных к заботам
о сельском хозяйстве», подтверждает,
что перечисление в крестьянское сословие поселенцев, которые
не подают основательной надежды на успех своих хозяйских дел на отведенных им участках, «
не может состояться никогда» (№ 276, 1890 г.).
Масса рыбы, наблюдаемая в это время, бывает так велика и ход ее до такой степени стремителен и необычаен,
что кто сам
не наблюдал этого замечательного явления, тот
не может иметь
о нем настоящего понятия.
В устья рек кета входит здоровая и сильная, но затем безостановочная борьба с быстрым течением, теснота, голод, трение и ушибы
о карчи и камни истощают ее, она худеет, тело ее покрывается кровоподтеками, мясо становится дряблым и белым, зубы оскаливаются; рыба меняет свою физиономию совершенно, так
что люди непосвященные принимают ее за другую породу и называют
не кетой, а зубаткой.
Между тем с поселенцами конкурируют японцы, производящие ловлю контрабандным образом или за пошлины, и чиновники, забирающие лучшие места для тюремных ловель, и уже близко время, когда с проведением сибирской дороги и развитием судоходства слухи
о невероятных богатствах рыбы и пушного зверя привлекут на остров свободный элемент; начнется иммиграция, организуются настоящие рыбные ловли, в которых ссыльный будет принимать участие
не как хозяин-промышленник, а лишь как батрак, затем, судя по аналогии, начнутся жалобы на то,
что труд ссыльных во многих отношениях уступает труду свободных, даже манз и корейцев; с точки зрения экономической, ссыльное население будет признано бременем для острова, и с увеличением иммиграции и развитием оседлой и промышленной жизни на острове само государство найдет более справедливым и выгодным стать на сторону свободного элемента и прекратить ссылку.
Никто
не спрашивает
о том, все ли обедали,
не заснул ли кто; и если тем, которые распоряжаются в кухне, сказать,
что на каторге, в среде угнетенных и нравственно исковерканных людей, немало таких, за которыми надо следить, чтобы они ели, и даже кормить их насильно, то это замечание вызовет только недоумелое выражение на лицах и ответ: «
Не могу знать, ваше высокоблагородие!»
О характере их направляющей деятельности можно судить по следующей выдержке из резолюции преосвященного Гурия на одном из актов, хранящихся в корсаковской церкви: «Если
не во всех у них (то есть ссыльных) имеются вера и раскаяние, то во всяком случае у многих,
что мною лично было усмотрено;
не что иное, а именно чувство раскаяния и вера заставляли их горько плакать, когда я поучал их в 1887 и 1888 гг.
В свежевырытой могиле на четверть вода. Каторжные, запыхавшись, с потными лицами, громко разговаривая
о чем-то,
что не имело никакого отношения к похоронам, наконец, принесли гроб и поставили его у края могилы. Гроб дощатый, наскоро сбитый, некрашеный.
[В своем рапорте от 27 февраля 1890 г. начальник Александровского округа, во исполнение предписания начальника острова
о подыскании благонадежных лиц свободного состояния или поселенцев для замены ими ссыльнокаторжных, несущих в настоящее время обязанности учителей в сельских школах, доносит,
что во вверенном ему округе
не имеется ни среди людей свободного состояния, ни среди поселенцев никого, кто удовлетворял бы учительскому назначению.
Да и эти 9 % относятся исключительно к школьному возрасту, так
что о взрослой сахалинской женщине можно сказать,
что она грамоте
не знает; просвещение
не коснулось ее, она поражает своим грубым невежеством, и, мне кажется, нигде в другом месте я
не видел таких бестолковых и мало понятливых женщин, как именно здесь, среди преступного и порабощенного населения.
Администрация же нисколько
не заботится
о том, чтобы поднять их престиж, находя, вероятно,
что заботы об этом
не привели бы ни к
чему.
Не кончено даже еще только
что рассказанное мною дело об убийстве аинских семейств: «Дело об убийстве аинов решено военно-полевым судом, и 11 человек обвиняемых ссыльнокаторжных казнены смертною казнью,
о решении же военно-полевого суда по отношению к остальным пяти подсудимым полицейскому управлению неизвестно.
В назначенный день, 13 августа, утром, смотритель тюрьмы, врач и я подходили
не спеша к канцелярии; Прохоров,
о приводе которого было сделано распоряжение еще накануне, сидел на крыльце с надзирателями,
не зная еще,
что ожидает его.
Акт готов; его приобщают к следственному делу
о побеге. Затем наступает молчание. Писарь пишет, доктор и смотритель пишут… Прохоров еще
не знает наверное, для
чего его позвали сюда: только по одному побегу или же по старому делу и побегу вместе? Неизвестность томит его.
Сами ссыльные рассказывают
о своих побегах
не иначе, как со смехом или с сожалением,
что побег
не удался, и ждать от них раскаяния или угрызений совести было бы напрасно.
Понятно,
что обоих этих источников было далеко
не достаточно, и всё,
что найдет ниже читатель
о болезненности и смертности,
не картина, а одни лишь слабые контуры.