Неточные совпадения
— Повесть моя написана по шаблону бывших судебных следователей, но… в ней вы найдете
быль, правду… Всё, что в ней изображено, всё от крышки до крышки происходило на моих
глазах… Я
был и очевидцем и даже действующим лицом.
Всё это я видел, и моим
глазам казалось, что меня отделяет от моего приятеля-графа какая-нибудь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно
было проскакать шестнадцать верст.
Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого
было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и
глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек
был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он
пил не чай, а зельтерскую воду.
Только тут я заметил, что у этого мужика не
было одного
глаза.
Я поглядел на больное, истрепавшееся лицо графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первого же раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, — и мне стало жутко, душно… Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу
глаза на всю мою к нему безграничную антипатию…
Был момент, когда я готов уже
был подняться и уйти… Но я не ушел… Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень…
Урбенин сел и поглядел на меня благодарными
глазами. Вечно здоровый и веселый, он показался мне на этот раз больным, скучающим. Лицо его
было точно помято, сонно, и
глаза глядели на нас лениво, нехотя…
После пяти-шести толчков Франц закрыл рот, приподнялся, обвел всех нас
глазами и опять лег. Через минуту рот его
был опять открыт, и мух, гулявших около его носа, опять беспокоило легкое дрожанье от храпа.
«В высшей степени достойная особа» представляла из себя девятнадцатилетнюю девушку с прекрасной белокурой головкой, добрыми голубыми
глазами и длинными кудрями. Она
была в ярко-красном, полудетском, полудевическом платье. Стройные, как иглы, ножки в красных чулках сидели в крошечных, почти детских башмачках. Круглые плечи ее всё время, пока я любовался ею, кокетливо ежились, словно им
было холодно и словно их кусал мой взгляд.
— Зачем же в домике? — заговорил Урбенин, как-то странно мигая
глазами. — Дождь
будет идти всю ночь, так и вы всю ночь в домике просидите? А вы не извольте беспокоиться… Идите себе, а Митька побежит вперед, экипаж вам навстречу вышлет.
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа…
Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с
глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.
Он словно сторожил ее молитву, и в его
глазах светилось страстное, тоскующее желание
быть предметом ее молитвы.
Не скажи Калинин той фразы и не
будь я так глупо горд и щепетилен,
быть может, мне не понадобилось бы оглядываться, а ей — глядеть на меня такими
глазами…
Горе, светившееся теперь в глубине этих черных
глаз,
было только началом того страшного несчастья, которое, как внезапно налетевший поезд, стерло с лица земли эту девушку…
Нет и следа той веселости, которая светилась в ее
глазах, когда она не дальше как вчера бегала по саду и с увлечением рассказывала, какие обои
будут в ее гостиной, в какие дни она
будет приглашать к себе гостей и проч.
Бедняжка! Навстречу кортежу, по аллее бежал ее сумасшедший отец, лесничий Скворцов. Размахивая руками, спотыкаясь и безумно поводя
глазами, он представлял из себя достаточно непривлекательную картину. Всё бы это еще, пожалуй,
было прилично, если бы он не
был в своем ситцевом халате и в туфлях-шлепанцах, ветхость которых плохо вязалась с роскошью венчального наряда его дочери. Лицо его
было заспано, волоса развевались от ветра, ночная сорочка
была расстегнута.
Подняв во время второго блюда на нее
глаза, я
был поражен до боли в сердце. Бедная девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?
Я поглядел на ее пылавшее счастьем лицо, на
глаза, полные счастливой, удовлетворенной любви, и сердце мое сжалось от страха за будущее этого хорошенького, счастливого существа: любовь ее ко мне
была только лишним толчком в пропасть…
Глаза Ольги говорили, что она меня не понимала… А время между тем не ждало, шло своим чередом, и стоять нам в аллее в то время, когда нас там ждали,
было некогда. Нужно
было решать… Я прижал к себе «девушку в красном», которая фактически
была теперь моей женой, и в эти минуты мне казалось, что я действительно люблю ее, люблю любовью мужа, что она моя и судьба ее лежит на моей совести… Я увидел, что я связан с этим созданьем навеки, бесповоротно.
— Знаешь, кто мне еще нравится из здешних?.. Наденька, дочка этого дурака Калинина… Жгучая брюнетка, бледная, знаешь, с этакими
глазами… Тоже нужно
будет удочку закинуть… На Троицу делаю вечер… музыкально-вокально-литературный… нарочно, чтоб ее позвать… А здесь, брат, как оказывается, ничего себе, весело! И общество, и женщины… и… Можно у тебя здесь уснуть… на минутку?..
— Шествуем! С нею пока только начало. Переживаем пока еще период разговора
глазами. Я брат, люблю читать в ее черных, печальных
глазах. В них что-то написано этакое, чего на словах не передашь, а можешь понять только душой.
Выпьем?
Графа должно
было удивить это нечаянно пророненное «тобой», но его он не слыхал. Весь обратившийся в большой вопросительный знак, раскрыв рот и выпуча
глаза, он глядел на Ольгу, как на привидение.
И она не зажала рта этому прохвосту, оскорблявшему спьяна человека, который
был виноват только в том, что обманулся и
был обманут! Урбенин сдавил сильно ей руку, и это вызвало скандальный побег в графский дом, теперь же на ее
глазах пьяный нравственный недоросль давил честное имя и лил грязными помоями на человека, который в это время должен
был изнывать от тоски и неизвестности, сознавать себя обманутым, а она хоть бы бровью двинула!
Пока граф изливал свой гнев, а Ольга утирала слезы, человек подал жареных куропаток. Граф положил гостье полкуропатки… Она отрицательно покачала головой, потом же как бы машинально взяла вилку и нож и начала
есть. За куропаткой следовала большая рюмка вина, и скоро от слез не осталось никакого следа, кроме розовых пятен около
глаз да редких глубоких вздохов.
Я взял шляпу и не простясь вышел. Впоследствии Ольга рассказывала мне, что тотчас же после моего ухода, как только шум от моих шагов смешался с шумом ветра и сада, пьяный граф сжимал уже ее в своих объятиях. А она, закрыв
глаза, зажав себе рот и ноздри, едва стояла на ногах от чувства отвращения.
Была даже минута, когда она чуть
было не вырвалась из его объятий и не убежала в озеро.
Были минуты, когда она рвала волосы на голове, плакала. Нелегко продаваться.
Ранее знавал я продажных женщин, покупал их, изучал, но у тех не
было невинного румянца и искренних голубых
глаз, которые видел я в то майское утро, когда шел лесом на теневскую ярмарку…
Засыпая, я видел убийство. Кошмар
был душащий, мучительный… Мне казалось, что руки мои гладили что-то холодное и что стоило бы мне только открыть
глаза, и я увидел бы труп… Мерещилось мне, что у изголовья стоит Урбенин и глядит на меня умоляющими
глазами…
Она, еще не
бывши его женой, собственными
глазами видела, как он отправлял в город возы битых кур и гусей.
Я ехал в легком шарабане. Возле меня сидела Наденька, дочь мирового. Она
была бледна, как снег, подбородок и губы ее вздрагивали, как перед плачем, глубокие
глаза были полны скорби, а между тем она всю дорогу смеялась и делала вид, что ей чрезвычайно весело.
Мы умолкли и задумались… Мысль о судьбе Урбенина
была для меня всегда тяжела; теперь же, когда перед моими
глазами гарцевала погубившая его женщина, эта мысль породила во мне целый ряд тяжелых мыслей… Что станется с ним и с его детьми? Чем в конце концов кончит она? В какой нравственной луже кончит свой век этот тщедушный, жалкий граф?
— Это мы вместе с графом распоряжались! — захихикал Калинин, мигнув
глазом на кучеров, таскавших из шарабанов кульки с закуской, вина и посуду. — Пикничок выйдет на славу… К концу шампанея
будет…
Она вскинула на меня
глазами, полными злобы и слез. Лицо ее
было бледно, губы дрожали.
И граф вдруг вскочил, как ужаленный… Лицо его покрылось смертельною бледностью, из рук выпал бинокль.
Глаза его забегали, как у пойманной мыши, и, словно прося о помощи, останавливались то на мне, то на Наде… Не все уловили его смущение, потому что внимание большинства
было отвлечено приближавшейся коляской.
Это
была высокая стройная блондинка с правильными, но несимпатичными чертами лица и с синими
глазами.
Эта
была последняя его фраза… Закрыв в малодушном страхе
глаза, я нащупал в темноте клетку и швырнул ее в угол…
— То, что я видел сейчас, хуже всякой простуды…
Глаза эти, бледность… а! К неудавшейся любви, к неудавшейся попытке насолить вам прибавилось еще неудавшееся самоубийство… Большее несчастье и вообразить себе трудно!.. Дорогой мой, если у вас
есть хотя капля сострадания, если… если бы вы ее увидели… ну, отчего бы вам не прийти к ней? Вы любили ее! Если уже не любите, то отчего бы и не пожертвовать ей своей свободой? Жизнь человеческая дорога, и за нее можно отдать… всё! Спасите жизнь!
— Ужо
будет вам сюрприз! — говорили ее
глаза.
Голова ее
была в повязках; видны
были только чрезвычайно бледный заостренный нос да веки закрытых
глаз.
Бедняга неподвижно сидел и, подперев кулаками голову, не отрывал
глаз от кровати… Руки и лицо его всё еще
были в крови… О мытье
было забыто…
Было ли сотрясение мозга или нет, не мое дело решать, но только Ольга открыла
глаза и попросила
пить… Возбуждающие средства на нее подействовали.
Я подошел к кровати…
Глаза Ольги
были обращены на меня.
— То
есть как придумано? — спросил Урбенин, делая большие
глаза. — Я не придумывал-с…
— Я сейчас же догадался, что это кровь… пошел на кухню и рассказал нашим; те подстерегли и видели, как он ночью сушил в саду поддевку. Ну, известно, испужались. Зачем ему мыть, ежели он не виноват? Стало
быть, крива душа, коли прячется… Думали мы, думали и потащили его к вашему благородию… Его тащим, а он пятится и в
глаза плюет. Зачем ему пятиться, ежели он не виноват?
Кузьма не отвечал; он стоял посреди моей комнаты и молча, не мигая
глазами, глядел на меня… В
глазах его светился испуг; да и сам он имел вид человека, сильно испуганного: он
был бледен и дрожал, с лица его струился холодный пот.
Вошел Камышев, такой же краснощекий, здоровый и красивый, как и три месяца назад. Шаги его
были по-прежнему бесшумны… Он положил на окно свою шляпу так осторожно, что можно
было подумать, что он клал какую-нибудь тяжесть… В голубых
глазах его светилось по-прежнему что-то детское, бесконечно добродушное…