Неточные совпадения
Как следствие [основной идеи гегелевской системы] и часть метафизической системы, изложенное выше
понятие о прекрасном падает вместе
с нею.
«Хорошая жизнь», «жизнь, как она должна быть», у простого народа состоит в том, чтобы сытно есть, жить в хорошей избе, спать вдоволь; но вместе
с этим у поселянина в
понятии «жизнь» всегда заключается
понятие о работе: жить без работы нельзя; да и скучно было бы.
Некрасивым кажется все «неуклюжее», т. е. до некоторой степени уродливое по нашим
понятиям, везде отыскивающим сходство
с человеком.
Но если по определениям прекрасного и возвышенного, нами принимаемым, прекрасному и возвышенному придается (независимость от фантазии, то,
с другой стороны, этими определениями выставляется на первый план отношение к человеку вообще и к его
понятиям тех предметов и явлений, которые находит человек прекрасными и возвышенными: прекрасное то, в чем мы видим жизнь так, как мы понимаем и желаем ее, как она радует нас; великое то, что гораздо выше предметов,
с которыми сравниваем его мы.
Господствующие ныне в науке
понятия о трагическом играют очень важную роль не только в эстетике, но и во многих других науках (напр., в истории), даже сливаются
с обиходными
понятиями о жизни. Поэтому я считаю неизлишним довольно подробно изложить их, чтобы дать основание своей критике. В изложении буду я строго следовать Фишеру, которого эстетика ныне считается наилучшею в Германии.
Понятие судьбы обыкновенно искажается в новых европейских книгах, старающихся объяснить его нашими научными
понятиями, даже связать
с ними, потому необходимо представить его во всей чистоте и наготе.
Что касается позднейших превращений этого основного воззрения под влиянием
понятий о мире, доставленных наукою, эти видоизменения мы считаем лишним исчислять и еще менее находим нужды подвергать их особенной критике, потому что все они, подобно
понятию новейших эстетиков о трагическом, представляясь следствием стремления согласить непримиримое — фантастические представления полудикого и научные
понятия, — страждут такою же несостоятельностью, как и
понятие новейших эстетиков о трагическом: различие только то, что натянутость соединения противоположных начал в предшествующих попытках сближения была очевиднее, нежели в
понятии о трагическом, которое составлено
с чрезвычайным диалектическим глубокомыслием.
С господствующим определением комического — «комическое есть перевес образа над идеею», иначе сказать: внутренняя пустота и ничтожность, прикрывающаяся внешностью, имеющею притязание на содержание и реальное значение, — нельзя не согласиться; но вместе
с тем надобно сказать, что [Фишер, автор наилучшей эстетики в Германии, слишком ограничил]
понятие комического, противополагая его, для сохранения [гегелевского] диалектического метода развития
понятий, только
понятию возвышенного.
Наконец, ближайшим образом мысль о том, что прекрасное есть чистая форма, вытекает из
понятия, что прекрасное есть чистый призрак; а такое
понятие — необходимое следствие определения прекрасного как полноты осуществления идеи в отдельном предмете и падает вместе
с этим определением.
Но, выигрывая преднамеренностью
с одной стороны, искусство проигрывает тем же самым —
с другой; дело в том, что художник, задумывая прекрасное, очень часто задумывает вовсе не прекрасное: мало хотеть прекрасного, надобно уметь постигать его в его истинной красоте, — а как часто художники заблуждаются в своих
понятиях о красоте! как часто обманывает их даже художнический инстинкт, не только рефлексивные
понятия, большею частью односторонние!
Еще важнее то, что развитие цивилизации, изменение
понятий иногда совлекает всю красоту
с произведения поэзии, иногда превращает его даже в нечто неприятное или отвратительное.
Сколько у Шекспира, у итальянских живописцев такого, что понимается и ценится только тогда, когда мы перенесемся в прошедшее
с его
понятиями о вещах!
Русский, говоря по-французски, в каждом звуке изобличает, что для органов его неуловима полная чистота французского выговора, беспрестанно изобличает свое иностранное происхождение в выборе слов, в построении фразы, во всем складе речи, — и мы прощаем ему все эти недостатки, мы даже не замечаем их, и объявляем, что он превосходно, несравненно говорит по-французски, наконец, мы объявляем, что «этот русский говорит по-французски лучше самих французов», хотя в сущности мы и не думаем сравнивать его
с настоящими французами, сравнивая его только
с другими русскими, также усиливающимися говорить по-французски, — он действительно говорит несравненно лучше их, но несравненно хуже французов, — это подразумевается каждым, имеющим
понятие о деле; но многих гиперболическая фраза может вводить в заблуждение.
Критика эта,
с одной стороны, покажет различие опровергаемых ею
понятий от нашего воззрения,
с другой стороны, обнаружит, чего недостает в нашем первом определении искусства, как деятельности воспроизводящей, и таким образом послужит переходом к точнейшему развитию
понятий об искусстве.
Любовь кстати и некстати — первый вред, проистекающий для искусства из
понятия, что «содержание искусства — прекрасное»; второй, тесно
с мим соединенный, — искусственность.
6) Трагическое не имеет существенной связи
с идеею судьбы или необходимости. В действительной жизни трагическое большею частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих моментов. Форма необходимости, в которую облекается оно искусством, — следствие обыкновенного принципа произведений искусства: «развязка должна вытекать из завязки», или неуместное подчинение поэта
понятиям о судьбе.
Неточные совпадения
Стародум(
с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих
понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться
с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Но что же может значить слово"создавать"в
понятиях такого человека, который
с юных лет закалился в должности прохвоста?
— Вот, ей Богу, ни малейшего
понятия не имею! —
с громким смехом сказал Катавасов.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал
с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница
понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната
с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей
с подвязанными хвостами, в сбруе
с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
«Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы
с голоду померли. Ну-ка, пустите нас
с нашими страстями, мыслями, без
понятия о едином Боге и Творце! Или без
понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного».