Неточные совпадения
Рафаэлевы картины не заставляют нас находить плохими
произведения Грёза; имея Шекспира, мы с наслаждением перечитываем
произведения второстепенных, даже третьестепенных
поэтов.
Не будем говорить о том, часто ли и в какой степени художник и
поэт ясно понимают, что именно выразится в их
произведении, — бессознательность художнического действования давно уже стала общим местом, о котором все толкуют; быть может, нужнее ныне резко выставлять на вид зависимость красоты
произведения от сознательных стремлений художника, нежели распространяться о том, что
произведения истинно творческого таланта имеют всегда очень много непреднамеренности, инстинктивности.
Но, может быть, не излишне сказать, что и преднамеренные стремления художника (особенно
поэта) не всегда дают право сказать, чтобы забота о прекрасном была истинным источником его художественных
произведений; правда,
поэт всегда старается «сделать как можно лучше»; но это еще не значит, чтобы вся его воля и соображения управлялись исключительно или даже преимущественно заботою о художественности или эстетическом достоинстве
произведения: как у природы есть много стремлений, находящихся между собою в борьбе и губящих или искажающих своею борьбою красоту, так и в художнике, в
поэте есть много стремлений, которые своим влиянием на его стремление к прекрасному искажают красоту его
произведения.
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности художника, не позволяющие ему быть только художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о красоте; в-третьих, накоиец, идея художественного создания является у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное:
поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем
произведении передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
Одним словом, если красота в действительности развивается в борьбе с другими стремлениями природы, то и в искусстве красота развивается также в борьбе с другими стремлениями и потребностями человека, ее создающего; если в действительности эта борьба портит или губит красоту, то едва ли менее шансов, что она испортит или погубит ее в
произведении искусства; если в действительности прекрасное развивается под влияниями, ему чуждыми, не допускающими его быть только прекрасным, то и создание художника или
поэта развивается множеством различных стремлений, результат которых должен быть таков же.
Не говорим уже о том, что влюбленная чета, страдающая или торжествующая, придает целым тысячам
произведений ужасающую монотонность; не говорим и о том, что эти любовные приключения и описания красоты отнимают место у существенных подробностей; этого мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет
поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой жизни
произведения искусства представляют какой-то слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на жизнь, и
поэт является обыкновенно молодым, очень молодым юношею, которого рассказы интересны только для людей того же нравственного или физиологического возраста.
Но, интересуясь явлениями жизни, человек не может, сознательно или бессознательно, не произносить о лих своего приговора;
поэт или художник, не будучи в состоянии перестать быть человеком вообще, не может, если б и хотел, отказаться от произнесения своего приговора над изображаемыми явлениями; приговор этот выражается в его
произведении, — вот новое значение
произведений искусства, по которому искусство становится в число нравственных деятельностей человека.
Бывают люди, у которых суждение о явлениях жизни состоит почти только в том, что они обнаруживают расположение к известным сторонам действительности и избегают других — это люди, у которых умственная деятельность слаба, когда подобный человек —
поэт или художник, его
произведения не имеют другого значения, кроме воспроизведения любимых им сторон жизни.
Все, что высказывается наукою и искусством, найдется в жизни, и найдется в полнейшем, совершеннейшем виде, со всеми живыми подробностями, в которых обыкновенно и лежит истинный смысл дела, которые часто не понимаются наукой и искусством, еще чаще не могут быть ими обняты; в действительной жизни все верно, нет недосмотров, нет односторонней узкости взгляда, которою страждет всякое человеческое
произведение, — как поучение, как наука, жизнь полнее, правдивее, даже художественнее всех творений ученых и
поэтов.
Наука не думает скрывать этого; не думают скрывать этого и
поэты в беглых замечаниях о сущности своих
произведений; одна эстетика продолжает утверждать, что искусство выше жизни и действительности.
Предполагаем, что
поэт берет из опыта собственной жизни событие, вполне ему известное (это случается не часто; обыкновенно многие подробности остаются мало известны и для связности рассказа должны быть дополняемы соображением); предполагаем также, что взятое событие совершенно закончено в художественном отношении, так что простой рассказ о нем был бы вполне художественным
произведением, т. е. берем случай, когда вмешательство комбинирующей фантазии кажется наименее нужным.
Но предмет нашего исследования — искусство как объективное
произведение, а не субъективная деятельность
поэта; потому было бы неуместно вдаваться в исчисление различных отношений
поэта к материалам его
произведения...
6) Трагическое не имеет существенной связи с идеею судьбы или необходимости. В действительной жизни трагическое большею частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих моментов. Форма необходимости, в которую облекается оно искусством, — следствие обыкновенного принципа
произведений искусства: «развязка должна вытекать из завязки», или неуместное подчинение
поэта понятиям о судьбе.
Неточные совпадения
Поэт и художник в истинных своих
произведениях всегда народен.
У Добролюбова я прочел восторженный отзыв об этом
произведении малороссийского
поэта: Шевченко, сам украинец, потомок тех самых гайдамаков, «с полной объективностью и глубоким проникновением» рисует настроение своего народа. Я тогда принял это объяснение, но под этим согласием просачивалась струйка глухого протеста… В поэме ничего не говорится о судьбе матери зарезанных детей. Гонта ее проклинает:
По окончании чтения
поэт поднес губернаторше свиток со своим
произведением, а архиерей поцеловал гимназиста — еврея в голову.
Это было первое общее суждение о поэзии, которое я слышал, а Гроза (маленький, круглый человек, с крупными чертами ординарного лица) был первым виденным мною «живым
поэтом»… Теперь о нем совершенно забыли, но его
произведения были для того времени настоящей литературой, и я с захватывающим интересом следил за чтением. Читал он с большим одушевлением, и порой мне казалось, что этот кругленький человек преображается, становится другим — большим, красивым и интересным…
Диссертация подвигалась довольно успешно, и Лобачевский был ею очень доволен, хотя несколько и подтрунивал над Розановым, утверждая, что его диссертация более художественное
произведение, чем диссертация. «Она, так сказать, приятная диссертация», — говорил он, добавляя, что «впрочем, ничего; для медицинского
поэта весьма одобрительна».