Неточные совпадения
Я сердит на тебя за то, что ты
так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты
так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель,
так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе,
какой я писатель.
Теперь этот дом отмечен
каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще не было
таких нумеров, на нем была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова».
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки,
как уехал гость,
так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее
так: «отмывай рожу-то, что она у тебя,
как у цыганки!
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка — чучело,
как в ситцевом платье,
так и в шелковом.
Конечно, дело понятное и не для
таких бывалых людей,
как Марья Алексевна с мужем.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это
какая же брань? Марья Алексевна только вот уж
так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры,
как прошел слух про начальника отделения.
— Знаю: коли не о свадьбе,
так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и
так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает.
Так будешь с ним говорить,
как я тебе велю?
— Ну,
так и приказывай
как отец.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «
Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить
такой чай,
как этот».
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что не надо
так делать,
как со мною сделали.
Да в книгах-то у вас написано, что коли не
так жить,
так надо все по — новому завести, а по нынешнему заведенью нельзя
так жить,
как они велят, —
так что ж они по новому-то порядку не заводят?
Я ношу накладной бюст,
как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, — по — моему, было бы лучше без этих ипокритств, — а потому, что это
так принято в обществе.
Но женщина, которая столько жила,
как я, — и
как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед тем, что была, —
такая женщина не может сохранить бюста!
— Simon, будьте
так добры: завтра ужин на шесть персон, точно
такой,
как был, когда я венчался у вас с Бертою, — помните, пред рождеством? — и в той же комнате.
—
Как не помнить
такого ужина, мсье! Будет исполнено.
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. —
Как я люблю тебя в
такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он,
так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а
таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь,
как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Марья Алексевна
так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я
какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак,
так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
— Я говорю с вами,
как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если
так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая, что делает.
— Маменька, прежде я только не любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас было много горя, и оттого вы стали
такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы не будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько,
как прежде не говорили.
— А под
каким же предлогом мы приехали? фи,
какая гадкая лестница!
Таких я и в Париже не знала.
—
Так вот они, штуки-то
какие!
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю
таких людей,
как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была
так воздержана на слезы,
как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
План Сторешникова был не
так человекоубийствен,
как предположила Марья Алексевна: она, по своей манере, дала делу слишком грубую форму, но сущность дела отгадала, Сторешников думал попозже вечером завезти своих дам в ресторан, где собирался ужин; разумеется, они все замерзли и проголодались, надобно погреться и выпить чаю; он всыплет опиуму в чашку или рюмку Марье Алексевне...
Как женщина прямая, я изложу вам основания
такого моего мнения с полною ясностью, хотя некоторые из них и щекотливы для вашего слуха, — впрочем, малейшего вашего слова будет достаточно, чтобы я остановилась.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к
такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности
такого положения, то есть, когда муж относится к жене
как поклонник актрисы к актрисе».
Мысли о позах разыгрались в Сторешникове после театра с
такою силою,
как еще никогда.
о, это человек с самым тонким вкусом! — а Жюли? — ну, нет, когда наклевывается
такое счастье, тут нечего разбирать, под
каким званием «обладать» им.
Самолюбие было раздражено вместе с сладострастием. Но оно было затронуто и с другой стороны: «она едва ли пойдет за вас» —
как? не пойдет за него, при
таком мундире и доме? нет, врешь, француженка, пойдет! вот пойдет же, пойдет!
— Ну, молодец девка моя Вера, — говорила мужу Марья Алексевна, удивленная
таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко,
как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала, не знала,
как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка, не портила, а к доброму концу вела, — знала,
как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
Он редко играл роль в домашней жизни. Но Марья Алексевна была строгая хранительница добрых преданий, и в
таком парадном случае,
как объявление дочери о предложении, она назначила мужу ту почетную роль,
какая по праву принадлежит главе семейства и владыке. Павел Константиныч и Марья Алексевна уселись на диване,
как на торжественнейшем месте, и послали Матрену просить барышню пожаловать к ним.
— Вера, — начал Павел Константиныч, — Михаил Иваныч делает нам честь, просит твоей руки. Мы отвечали,
как любящие тебя родители, что принуждать тебя не будем, но что с одной стороны рады. Ты
как добрая послушная дочь,
какою мы тебя всегда видели, положишься на нашу опытность, что мы не смели от бога молить
такого жениха. Согласна, Вера?
— Что ты говоришь, Вера? — закричал Павел Константиныч; дело было
так ясно, что и он мог кричать, не осведомившись у жены,
как ему поступать.
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно, а женатому человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я бы мог, пожалуй, жениться на
такой, что все доходы с дома понадобились бы на мое хозяйство. А она будет почтительною дочерью, и мы могли бы жить с вами,
как до сих пор.
— Мне давно было известно, что Мишель волочится за вашей дочерью. Я не мешала этому, потому что молодому человеку нельзя же жить без развлечений. Я снисходительна к шалостям молодых людей. Но я не потерплю унижения своей фамилии.
Как ваша дочь осмелилась забрать себе в голову
такие виды?
—
Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что
как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать не следует.
Обстоятельства были
так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп,
как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить,
как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Но если
так, я прошу у вас одной пощады: вы теперь еще слишком живо чувствуете,
как я оскорбил вас… не давайте мне теперь ответа, оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но посмотрите, быть может, я исправлюсь, я употреблю все силы на то, чтоб исправиться! Помогите мне, не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я буду во всем слушаться вас! Вы увидите,
как я покорен; быть может, вы увидите во мне и что-нибудь хорошее, дайте мне время.
Она
такой зверь, что неизвестно,
как ее укротить.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке,
как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все
так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
Он был с нею послушен,
как ребенок: она велела ему читать, — он читал усердно, будто готовился к экзамену; толку из чтения извлекал мало, но все-таки кое-какой толк извлекал; она старалась помогать ему разговорами, — разговоры были ему понятнее книг, и он делал кое-какие успехи, медленные, очень маленькие, но все-таки делал.
Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол —
такого мужа и
такого семейства,
как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что
такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
На диване сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «
как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы
такой был народ!
— Или, потом: а я ему, сестрица, сказал,
какие у вас ручки маленькие, а он, сестрица, сказал: «вам болтать хочется,
так разве не о чем другом, полюбопытнее».
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да
как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал
такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
А маменька говорит: жених-то глупый!» «А уж маменька
как за женихом-то ухаживает!» «А маменька говорит: сестрица ловко жениха поймала!» «А маменька говорит: я хитра, а Верочка хитрее меня!» «А маменька говорит: мы женихову-то мать из дому выгоним», и
так дальше.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает.
Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в
таком неприличном состоянии.
С
какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого,
как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они
так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.