И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько
было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли в дурачки, они играли в лото, она даже стала учиться играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
Неточные совпадения
Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История
была вот какого рода.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы
были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего
рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала
рассказом о предложении кататься.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то
есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш
рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Но забираться нам во всемирную историю
будет уж лишнее: занимаешься
рассказом, так занимайся
рассказом.
Слушай же, как мы
будем жить, — по твоим же
рассказам.
Вы перестаете
быть важным действующим лицом в жизни Верочки, Марья Алексевна, и, расставаясь с вами, автор этого
рассказа просит вас не сетовать на то, что вы отпускаетесь со сцены с развязкою, несколько невыгодной для вас.
Когда с Веры Павловны
была снята обязанность читать вслух, Вера Павловна, уже и прежде заменявшая иногда чтение
рассказами, стала рассказывать чаще и больше; потом
рассказы обратились во что-то похожее на легкие курсы разных знаний.
— Если для вас этот
рассказ будет приятен, Настасья Борисовна, я рада слушать. Позвольте же я возьму работу.
Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние вечера, по их возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее, когда она оставалась одна; и когда они
были одни вдвоем, у Крюковой только одно и
было содержание длинных, страстных
рассказов, — какой Сашенька добрый, и какой нежный, и как он любит ее!
«А не знаете ли вы чего-нибудь поподробнее о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман которой мы все знаем по вашим
рассказам?», — говорит одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому любопытно, а теперь он может пока рассказать кое-что о Говарде, который
был почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу.
А главное в том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение
рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий
будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять
будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я
буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало
быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Генеалогия главных лиц моего
рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде говоря, дальше дедушек с бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он
был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка
был Герасим Кирилыч).
Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не
были известны его родственные и денежные отношения, зато все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом
рассказе — «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия.
Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко
было бы и не передавать его, и ход событий в моем
рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого
рассказа, и что не
будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе.
Ну, я подскажу больше чем половину разгадки: Рахметов выведен для исполнения главнейшего, самого коренного требования художественности, исключительно только для удовлетворения ему; ну, ну, угадай хоть теперь, хоть теперь-то угадай, какое это требование, и что нужно
было сделать для его удовлетворения, и каким образом оно удовлетворено через то, что показана тебе фигура Рахметова, остающаяся без всякого влияния и участия в ходе
рассказа; ну — ко, угадай.
А Гороховая улица, этак, выйдет уж самое главное действующее лицо, потому что без нее не
было б и домов, стоящих на ней, значит, и дома Сторешникова, значит, не
было бы и управляющего этим домом, и дочери управляющего этим домом не
было бы, а тогда ведь и всего
рассказа вовсе бы не
было.
Но эти люди, которые
будут с самого начала
рассказа думать про моих Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: «ну да, это наши добрые знакомые, простые обыкновенные люди, как мы», — люди, которые
будут так думать о моих главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.
Полезная для проницательного читателя беседа о синем чулке, то
есть о нем, оторвала меня от
рассказа о том, как теперь проходит день Веры Павловны.
Катерина Васильевна
была очень одушевлена. Грусти — никаких следов; задумчивость заменилась восторгом. Она с энтузиазмом рассказывала Бьюмонту, — а ведь уж рассказывала отцу, но от одного раза не унялась, о том, что видела поутру, и не
было конца ее
рассказу; да, теперь ее сердце
было полно: живое дело найдено! Бьюмонт слушал внимательно; но разве можно слушать так? и она чуть не с гневом сказала...
Одушевление Катерины Васильевны продолжалось, не ослабевая, а только переходя в постоянное, уже обычное настроение духа, бодрое и живое, светлое. И, сколько ей казалось, именно это одушевление всего больше привлекало к ней Бьюмонта. А он уж очень много думал о ней, — это
было слишком видно. Послушав два — три раза ее
рассказы о Кирсановых, он в четвертый раз уже сказал...
И в самом деле, они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно. Но из этого еще не следует, чтобы мой
рассказ о них
был кончен, нет. Они все четверо еще люди молодые, деятельные; и если их жизнь устроилась ладно и дружно, хорошо и прочно, то от этого она нимало не перестала
быть интересною, далеко нет, и я еще имею рассказать о них много, и ручаюсь, что продолжение моего
рассказа о них
будет гораздо любопытнее того, что я рассказывал о них до сих пор.
— Если вам теперь не угодно слушать, я, разумеется, должен отложить продолжение моего
рассказа до того времени, когда вам угодно
будет его слушать. Надеюсь дождаться этого довольно скоро.
Неточные совпадения
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три
рассказа страшные // И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. // То
был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Пускай
рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это не должно мешать нам признать, что Микаладзе
был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
Стало
быть, если допустить глуповцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше
рассказ"Органчик")?
Из
рассказов летописца видно, что они и рады
были не бунтовать, но никак не могли устроить это, ибо не знали, в чем заключается бунт.
Начались справки, какие меры
были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (а
быть может, и умышленно уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными преданиями и
рассказами.