Неточные совпадения
— «Содержание повести —
любовь, главное лицо — женщина, — это хорошо, хотя бы сама повесть и
была плоха», — говорит читательница.
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из
любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари,
будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в
любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то
есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала
было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без
любви;
был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то
есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
— Вы хотели сказать: но что ж это, если не
любовь? Это пусть
будет все равно. Но что это не
любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех любите? — я говорю не про эту
любовь, — но из родных, из подруг?
Значат, если при простом чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью,
любовь ставит вас в такое отношение к человеку, что вы говорите: «лучше умереть, чем
быть причиною мученья для него»; если простое чувство так говорит, что же скажет страсть, которая в тысячу раз сильнее?
Тревога в
любви — не самая
любовь, — тревога в ней что-нибудь не так, как следует
быть, а сама она весела и беззаботна.
А вот что странно, Верочка, что
есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей
любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей
любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно
быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
— Да. Это украшение; оно и полезно для успеха дела; но дело обыкновенно бывает и без этого украшения, а без расчета не бывает.
Любовь к науке
была только результатом, возникавшим из дела, а не причиною его, причина
была одна — выгода.
Хорошо, мой милый: вот я твоя невеста,
буду твоя жена, а ты все-таки обращайся со мною, как велят обращаться с посторонней: это, мой друг, мне кажется, лучше для того, чтобы
было прочное согласие, чтобы поддерживалась
любовь.
Женщина очень грубая и очень дурная, она мучила дочь, готова
была и убить, и погубить ее для своей выгоды, и проклинала ее, потерпев через нее расстройство своего плана обогатиться — это так; но следует ли из этого, что она не имела к дочери никакой
любви?
Видите, значит, у меня давно
была к нему
любовь, но как он не показывал ко мне никакого чувства и надежды у меня не
было, чтобы я могла ему понравиться, то эта
любовь и замирала во мне, и я сама не понимала, что она во мне
есть.
Но только какой он
был скромный, Вера Павловна; ведь уж я после могла понимать, ведь я стала читать, узнала, как в романах
любовь описывают, могла судить.
Все остальное, что
есть в
любви, все не так нежно, как эта нега.
Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его слов, или поняла, но не до того ей
было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении
любви заглушила в ней скорбь о близком конце, — как бы то ни
было, но она только радовалась и говорила...
Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда
будет вперед знать, о чем
будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече
было вовсе не то, как у Крюковой к нему:
любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.
Прежняя
любовь его к ней
была только жаждой юноши полюбить кого-нибудь, хоть кого-нибудь.
И она
пела про
любовь и подсказывала мне, что такое
любовь.
— Моя милая, ангел мой, всему своя пора. И то, как мы прежде жили с тобою —
любовь; и то, как теперь живем, —
любовь; одним нужна одна, другим — другая
любовь: тебе прежде
было довольно одной, теперь нужна другая. Да, ты теперь стала женщиной, мой друг, и что прежде
было не нужно тебе, стало нужно теперь.
— Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но ведь мы с тобою понимаем, что такое
любовь. Разве не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого любишь? Муча себя, ты
будешь мучить меня.
Если бы вы и он, оба, или хоть один из вас,
были люди не развитые, не деликатные или дурные, оно развилось бы в обыкновенную свою форму — вражда между мужем и женою, вы бы грызлись между собою, если бы оба
были дурны, или один из вас грыз бы другого, а другой
был бы сгрызаем, — во всяком случае,
была бы семейная каторга, которою мы и любуемся в большей части супружеств; она, конечно, не помешала бы развиться и
любви к другому, но главная штука
была бы в ней, в каторге, в грызении друг друга.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы
выпить хересу, хоть он и не
пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною
любовью к добру не может не
быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может
быть, целый день шутил, да хохотал, да
пел, да плясал.
Да, и с его стороны, как с моей, не
было настоящей
любви.
Но вот что слишком немногими испытано, что очаровательность, которую всему дает
любовь, вовсе не должна, по — настоящему,
быть мимолетным явлением в жизни человека, что этот яркий свет жизни не должен озарять только эпоху искания, стремления, назовем хотя так: ухаживания, или сватания, нет, что эта эпоха по — настоящему должна
быть только зарею, милою, прекрасною, но предшественницею дня, в котором несравненно больше и света и теплоты, чем в его предшественнице, свет и теплота которого долго, очень долго растут, все растут, и особенно теплота очень долго растет, далеко за полдень все еще растет.
Прежде
было не так: когда соединялись любящие, быстро исчезала поэзия
любви.
Они, когда соединяет их
любовь, чем дольше живут вместе, тем больше и больше озаряются и согреваются ее поэзиею, до той самой поры, позднего вечера, когда заботы о вырастающих детях
будут уже слишком сильно поглощать их мысли.
— Вот мы живем с тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два; потом
будет говориться: четыре года и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что
любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу? Эти люди не знали истинной
любви. Они знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая
любовь именно с той поры и начинается, как люди начинают жить вместе.
Но вот что я хотела сказать, Саша: он изображает очень хорошо и сильно, судя по этому, можно сказать, что тогда не знали той неги
любви, как теперь,
любовь тогда не чувствовалась так сильно, хоть и говорят, что это
была эпоха самого полного наслажденья
любовью.
Лицо богини ее самой лицо, это ее живое лицо, черты которого так далеки от совершенства, прекраснее которого видит она каждый день не одно лицо; это ее лицо, озаренное сиянием
любви, прекраснее всех идеалов, завещанных нам скульпторами древности и великими живописцами великого века живописи, да, это она сама, но озаренная сиянием
любви, она, прекраснее которой
есть сотни лиц в Петербурге, таком бедном красотою, она прекраснее Афродиты Луврской, прекраснее доселе известных красавиц.
Вот почему до меня и мужчина не знал полного счастья
любви; того, что он чувствовал до меня, не стоило называть счастьем, это
было только минутное опьянение.
Она
была тогда подвластным, рабствующим лицом; она
была в боязни, она до меня слишком мало знала, что такое
любовь: где боязнь, там нет
любви.
— О,
любовь моя, теперь я знаю всю твою волю; я знаю, что она
будет; но как же она
будет? Как тогда
будут жить люди?
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он говорит единственно по
любви к ней; а главное, у ней
был такой характер больше думать о желании тех, кто любит ее, чем о своих прихотях, она
была из тех, которые любят говорить своим близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
Катерина Васильевна покраснела. Ей
было неприятно, что отец завел разговор о ее чувствах. Но, кроме отцовской
любви,
было и другое известное обстоятельство, по которому отец не
был виноват: если не о чем говорить, но
есть в комнате кошка или собака, заводится разговор о ней: если ни кошки, ни собаки нет, то о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
— Вы рассказывали мне историю вашей
любви к Соловцову. Но что это такое? Это
было…