Неточные совпадения
Наконец, добился того, что
больная сказала ему имя и разрешила
говорить с ее отцом.
Вот он бился
с больною часа два и успел победить ее недоверчивость, узнал, в чем дело, и получил позволение
говорить о нем
с отцом.
Но она любила мечтать о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки, о которой никто не знает ничего, о которой нечего знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не
говорит, этом никто не думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании войны, вернувшись на родину
с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться о
больных…
На третий день праздника приехал доктор,
поговорил с больною и, прописав ей малиновый сироп с какой-то невинной примесью, сказал Анне Михайловне, что в этом климате Даше остается жить очень недолго и что как последнее средство продлить ее дни, он советует немедленно повезти ее на юг, в Италию, в Ниццу.
Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше, между тем, стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и,
поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей:
Неточные совпадения
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как
больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он
говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он
с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату
больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру
больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и
с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах
больному: «вы бы попробовали слабительное». — «Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы
с вами. Я
говорю политическая экономия, вы
говорите — хуже. Я
говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
После внимательного осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда
больной знаменитый доктор, старательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и
говорил с князем.
— Мы ведем жизнь довольно прозаическую, — сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все
больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно
говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская
с дочерью; но я
с ними незнаком. Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.