Неточные совпадения
Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает
о том,
какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того,
о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе,
какой я писатель.
— Знаю: коли не
о свадьбе, так известно
о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить,
как я тебе велю?
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит
о тебе! Сижу, да и думаю:
как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать,
как говорить с вами, прошу вас, расскажите,
как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей
о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом
о предложении кататься.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор
о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он говорит
о своих отношениях к вашему семейству, — например, с
какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— Хорошо — с; ну, а вот это вы назовете сплетнями. — Он стал рассказывать историю ужина. Марья Алексевна не дала ему докончить:
как только произнес он первое слово
о пари, она вскочила и с бешенством закричала, совершенно забывши важность гостей...
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы не будете напоминать
о нем
каким бы то ни было словом
о молодой особе,
о которой» и т. д.
Мысли
о позах разыгрались в Сторешникове после театра с такою силою,
как еще никогда.
о, это человек с самым тонким вкусом! — а Жюли? — ну, нет, когда наклевывается такое счастье, тут нечего разбирать, под
каким званием «обладать» им.
Он редко играл роль в домашней жизни. Но Марья Алексевна была строгая хранительница добрых преданий, и в таком парадном случае,
как объявление дочери
о предложении, она назначила мужу ту почетную роль,
какая по праву принадлежит главе семейства и владыке. Павел Константиныч и Марья Алексевна уселись на диване,
как на торжественнейшем месте, и послали Матрену просить барышню пожаловать к ним.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями
о Верочке,
как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
— Или, потом: а я ему, сестрица, сказал,
какие у вас ручки маленькие, а он, сестрица, сказал: «вам болтать хочется, так разве не
о чем другом, полюбопытнее».
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать
о сестрице; он останавливал Федю от болтовни
о семейных делах, да
как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита книгами, —
какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это. Но так
как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею
о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать Лопухова.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает.
Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах
о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так,
как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли.
Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит
о девушках,
о том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия
о ней,
как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
Но у меня есть другое — желание: мне хотелось бы, чтобы женщины подружились с моею невестою, — она и
о них заботится,
как заботится
о многом, обо всем.
«
Как это странно, — думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и
о бедных, и
о женщинах, и
о том,
как надобно любить, — откуда я это взяла?
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с
какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли
о себе,
о своем милом,
о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Марья Алексевна начала расспрашивать его
о способностях Феди,
о том,
какая гимназия лучше, не лучше ли будет поместить мальчика в гимназический пансион, — расспросы очень натуральные, только не рано ли немножко делаются?
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению
о Дмитрии Сергеиче (не
о Лопухове, а
о Дмитрии Сергеиче),
как об алчном пройдохе: с
какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении
о нем,
как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам думает
о невестином приданом, — глаза у него не разгораются,
как у Михаила Иваныча.
—
О сериях? Это хорошо; значит,
как денежные обороты вести.
Да скажи хорошенько, чтобы не обидеть Дмитрия Сергеича: видишь, он
какой заботливый
о тебе».
— Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить
о нем,
как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили так,
как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам и не было другого выбора.
— Видите,
какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос
о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
— Нет, Вера Павловна; если вы перевертываете, не думая ничего
о том,
какою рукою перевернуть, вы перевертываете тою рукою, которою удобнее, произвола нет; если вы подумали: «дай переверну правою рукою» — вы перевернете под влиянием этой мысли, но эта мысль явилась не от вашего произвола; она необходимо родилась от других…
Мое намерение выставлять дело,
как оно было, а не так,
как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими
о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями
о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и
какие сочинения писал Людовик XIV.
Но он действительно держал себя так,
как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал
о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять
о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж
о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Он был пропагандист, но не такой,
как любители прекрасных идей, которые постоянно хлопочут
о внушении Марьям Алексевнам благородных понятий,
какими восхищены сами в себе.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так
как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать
о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с Лопуховым было не то,
какой образ мыслей надобно считать справедливым, но вообще они говорили между собою довольно мало, и длинные разговоры у них, бывавшие редко, шли только
о предметах посторонних, вроде образа мыслей и тому подобных сюжетов.
Потому
о главном предмете, их занимавшем, они обменивались лишь несколькими словами — обыкновенно в то время,
как перебирали ноты для игры и пения.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их чувство друг к другу, — нет,
о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить
о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья
о том, когда и
как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
На следующее же утро после первого разговора с нею Лопухов уже разузнавал
о том,
как надобно приняться за дело
о ее поступлении в актрисы.
Когда пьеса кончилась и они стали говорить
о том,
какую выбрать теперь другую, Верочка уже сказала: «А это мне казалось самое лучшее.
А своего адреса уж, конечно, никак не мог Лопухов выставить в объявлении: что подумали бы
о девушке,
о которой некому позаботиться, кроме
как студенту!
В последнее время Лопухову некогда было видеться с своими академическими знакомыми. Кирсанов, продолжавший видеться с ними, на вопросы
о Лопухове отвечал, что у него, между прочим, вот
какая забота, и один из их общих приятелей,
как мы знаем, дал ему адрес дамы, к которой теперь отправлялся Лопухов.
— Нет, останьтесь. Дайте же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед вами. Боже мой,
как дурна должна я казаться в ваших глазах? То, что должно заставлять каждого порядочного человека сочувствовать, защищать, — это самое останавливает меня.
О,
какие мы жалкие люди!
— Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас.
О, если бы я не знал, что вы правы! Да,
как это было бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
«А когда бросишься в окно,
как быстро, быстро полетишь, — будто не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься
о тротуар — ах,
как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!
— Так я, мой милый, уж и не буду заботиться
о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские мысли
о том,
как мы будем жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе не говорила,
как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
—
О, боже,
как он прост, — это маленькое дитя!
— Так вот
о чем я тебя прошу. Завтра, когда тебе будет удобнее, — в
какое время, все равно, только скажи, — будь опять на той скамье на Конно-гвардейском бульваре. Будешь?
Дня два после разговора
о том, что они жених и невеста, Верочка радовалась близкому освобождению; на третий день уже вдвое несноснее прежнего стал казаться ей «подвал»,
как она выражалась, на четвертый день она уж поплакала, чего очень не любила, но поплакала немножко, на пятый побольше, на шестой уже не плакала, а только не могла заснуть от тоски.
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо:
как было с самого же начала не вспомнить
о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать
о Мерцалове,
как о человеке венчающем.
У Марьи Алексевны было в мыслях несколько проектов
о том,
как поступить с Лопуховым, когда он явится вечером.