Неточные совпадения
Но лишь коснулась его рука ее руки, она вскочила с криком ужаса, как поднятая электрическим ударом, стремительно отшатнулась
от молодого
человека, судорожно оттолкнула его...
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к
людям, а ведь
люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла
от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие
люди! она не любовница его! он хочет купить ее! Я видела, как она отворачивалась
от него, горела негодованьем и ненавистью. Это гнусно!
Дай мне силу сделаться опять уличной женщиной в Париже, я не прошу у тебя ничего другого, я недостойна ничего другого, но освободи меня
от этих
людей,
от этих гнусных
людей!
Какие-то посторонние
люди, — сцены не будет, — почему ж не выйти? Верочка отперла дверь, взглянула на Сержа и вспыхнула
от стыда и гнева.
Я не буду говорить об обязанностях честного
человека относительно девушки, имя которой он компрометировал: я слишком хорошо знаю нашу светскую молодежь, чтобы ждать пользы
от рассмотрения этой стороны вопроса.
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью
от нее. Для
людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не боюсь; у меня есть характер».
Так бывало прежде, потому что порядочных
людей было слишком мало: такие, видно, были урожаи на них в прежние времена, что рос «колос
от колоса, не слыхать и голоса».
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за
человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая
от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими
людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже
от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала
от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
А вот что странно, Верочка, что есть такие же
люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что
от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем
людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Оно дурно, оно вредно; но Марья Алексевна не была, к сожалению, изъята
от этого недостатка, которым страдают почти все корыстолюбцы, хитрецы и дрянные
люди.
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда
человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на
человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
Другим результатом-то, что
от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о
человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки
от влияния Дмитрия Сергеича.
Спичка холодна, стена коробочки, о которую трется она, — холодна, дрова — холодны, но
от них огонь, который готовит теплую пищу
человеку и греет его самого.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит:
человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что
от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это
от моего произвола?
Сострадательные
люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться
от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного
человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они
люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
А оправдать его тоже не годится, потому что любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов
людьми низкими и безнравственными, в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в глазах всех порядочных
людей, материалистов ли, или не материалистов, что защищать кого-нибудь
от их порицаний стало делом излишним, а обращать внимание на их слова стало делом неприличным.
Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении
человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли лицо у этого
человека, хотя бы он даже был и молодая девушка, а о влюбленности или невлюбленности тут нет и речи.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами,
от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться
от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные
люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не
от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных
людей.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» — какое плутовство; будто я
от ученой известности отказываюсь, и
от кафедры — какой вздор! Не все ли равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно
человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями на практике».
«Не годится, показавши волю, оставлять
человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по дороге
от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла
от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий
человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки, бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
— Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай, сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были в самом деле
люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы
от них не выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других, — так?
Моя мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница
от тасканья корчаг и чугунов,
от мытья белья на нас пятерых и на пять
человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть нехватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, — тогда она бивала нас.
— Мой отец и мать, хотя были
люди богатые, тоже вечно хлопотали и толковали о деньгах; и богатые
люди не свободны
от таких же забот…
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы
от природы
человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
Было в мастерской еще несколько историй, не таких уголовных, но тоже невеселых: истории обыкновенные, те,
от которых девушкам бывают долгие слезы, а молодым или пожилым
людям не долгое, но приятное развлечение.
Теперь кто пострадает
от оспы, так уже виноват сам, а гораздо больше его близкие: а прежде было не то: некого было винить, кроме гадкого поветрия или гадкого города, села, да разве еще того
человека, который, страдая оспою, прикоснулся к другому, а не заперся в карантин, пока выздоровеет.
Так теперь с этими историями: когда-нибудь и
от этой оспы
люди избавят себя, даже и средство известно, только еще не хотят принимать его, все равно, как долго, очень долго не хотели принимать и средства против оспы.
Эти
люди среди других, будто среди китайцев несколько
человек европейцев, которых не могут различить одного
от другого китайцы: во всех видят одно, что они «красноволосые варвары, не знающие церемоний»; на их глаза, ведь и французы такие же «красноволосые», как англичане.
Что ж особенного, если из этого унижения также могут выходить неиспорченными те, которым поможет счастливый случай избавиться
от него?» Вторую исповедь она слушала, уже не изумляясь тому, что девушка, ее делавшая, сохранила все благородные свойства
человека: и бескорыстие, и способность к верной дружбе, и мягкость души, — сохранила даже довольно много наивности.
И действительно, она порадовалась; он не отходил
от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими;
человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются
люди; они читали, они играли в дурачки, они играли в лото, она даже стала учиться играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
— Миленький мой, ты во второй раз избавляешь меня: спас меня
от злых
людей, спас меня
от себя самой! Ласкай меня, мой милый, ласкай меня!
Если наклонность не дана природою или не развита жизнью независимо
от намерений самого
человека, этот
человек не может создать ее в себе усилием воли, а без влечения ничто не делается так, как надобно.
Он может сам обманываться
от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так не о чем больше и думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы
человека, который сам понимает вещи не хуже его.
Первый случай — если поступки эти занимательны для нас с теоретической стороны, как психологические явления, объясняющие натуру
человека, то есть, если мы имеем в них умственный интерес; другой случай — если, судьба
человека зависит
от нас, тут мы были бы виноваты перед собою, при невнимательности к его поступкам, то есть, если мы имеем в них интерес совести.
Но в тогдашних глупых выходках Кирсанова не было ничего такого, что не было бы известно Лопухову за очень обыкновенную принадлежность нынешних нравов; нередкость было и то, что
человек, имеющий порядочные убеждения, поддается пошлости, происходящей
от нынешних нравов.
Если кто-нибудь, без неприятности себе, может доставить удовольствие
человеку, то расчет, по моему мнению, требует, чтобы он доставил его ему, потому что он сам получит
от этого удовольствие.
Прежде положим, что существуют три
человека, — предположение, не заключающее в себе ничего невозможного, — предположим, что у одного из них есть тайна, которую он желал бы скрыть и
от второго, и в особенности
от третьего; предположим, что второй угадывает эту тайну первого, и говорит ему: делай то, о чем я прошу тебя, или я открою твою тайну третьему.
Отступаешься
от дела потому, что дело пропащее для тебя, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь
человека, совершающего благородный подвиг».
Отступался
от дела, чтобы не быть дураком и подлецом, и возликовал
от этого, будто совершил геройский подвиг великодушного благородства; не поддаешься с первого слова зову, чтобы опять не хлопотать над собою и чтобы не лишиться этого сладкого ликования своим благородством, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь
человека, упорствующего в благородном подвижничестве».
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет
от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка
человека, который рад, что возвращается к старым приятелям,
от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор
человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как
человека, который очень рад, что может,
от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
А главное в том, что он порядком установился у фирмы, как
человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный
человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и
от случайной черной литературной работы, и
от уроков, и
от прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Между ними были
люди мягкие и
люди суровые,
люди мрачные и
люди веселые,
люди хлопотливые и
люди флегматические,
люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не
от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и
люди, ни
от чего не перестававшие быть спокойными.
Сходства не было ни в чем, кроме одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла
от всех остальных
людей.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему
от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух
человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
Но когда его называли Никитушкою или Ломовым, или по полному прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался широко и сладко и имел на то справедливое основание, потому что не получил
от природы, а приобрел твердостью воли право носить это славное между миллионами
людей имя.
Гимнастика, работа для упражнения силы, чтения — были личными занятиями Рахметова; по его возвращении в Петербург, они брали у него только четвертую долю его времени, остальное время он занимался чужими делами или ничьими в особенности делами, постоянно соблюдая то же правило, как в чтении: не тратить времени над второстепенными делами и с второстепенными
людьми, заниматься только капитальными,
от которых уже и без него изменяются второстепенные дела и руководимые
люди.