Неточные совпадения
— Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а
то никак
не могли сообразить, — сказал полицейский чиновник.
Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, — никого и ничего
не было на
том месте, где раздался выстрел.
Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может быть, и
не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, — выстрелил, да и убежал, — а
то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал».
Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и
не пошалил, а застрелился,
то все-таки дурак.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту
не стреляются, — следовательно,
не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, — все признали, что фуражка
та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого
не знаешь, потому что этого тебе еще
не сказано, а ты знаешь только
то, что тебе скажут; сам ты ничего
не знаешь,
не знаешь даже
того, что
тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Не осуждай меня за
то, — ты сама виновата; твоя простодушная наивность принудила меня унизиться до этой пошлости.
Автору
не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о
том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты
не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже
тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений.
А через два дня после
того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове
не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов
не знаю.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после
той: у
той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но
не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Только и сказала Марья Алексевна, больше
не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу
не била с
той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Счастлив твой бог! — однако
не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и
то слегка. — Ну, пальцем
не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура!
Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор…
не спущу.
Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе
не похож на
тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как этот».
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там и
то написано, что
не надо так делать, как со мною сделали.
Тогда было
не за что, — а за
то, Верочка, что
не была злая.
Я бы ничего
не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата,
не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками,
то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что
не ему, а тебе надобно посыпать пеплом голову, — сказал офицер: — ведь
та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она
не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о
том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Жюли, это сказал
не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и
то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
Я
не ипокритка и
не обманщица, мсье Сторешни́к: я
не хвалюсь и
не терплю, чтобы другие хвалили меня за
то, что у меня плохо.
Но женщина, которая столько жила, как я, — и как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед
тем, что была, — такая женщина
не может сохранить бюста!
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще
не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал
то, чего еще
не видал; впрочем, это ничего;
не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты
не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а
то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану говорить,
не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде была. Ты
не верь
тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
Та ли это Жюли, которую знает вся аристократическая молодежь Петербурга?
Та ли это Жюли, которая отпускает штуки, заставляющие краснеть иных повес? Нет, это княгиня, до ушей которой никогда
не доносилось ни одно грубоватое слово.
Между
тем надобно увидеться еще с вами, быть может, и
не раз, —
то есть, если вы доверяете мне, Да?
— Часов в двенадцать, — сказала Верочка. Это для Жюли немного рано, но все равно, она велит разбудить себя и встретится с Верочкою в
той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче всех, там легко найти друг друга, и там никто
не знает Жюли.
В таком случае, — продолжает Жюли все
тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или
не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д., все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли
не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в
том случае, когда вы
не будете напоминать о нем каким бы
то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые
не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение в свете для женщины, кроме
того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения,
то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Я
не хочу ни властвовать, ни подчиняться, я
не хочу ни обманывать, ни притворяться, я
не хочу смотреть на мнение других, добиваться
того, что рекомендуют мне другие, когда мне самой этого
не нужно.
Для
того, что
не нужно мне самой, — я
не пожертвую ничем, —
не только собой, даже малейшим капризом
не пожертвую.
Я хочу быть независима и жить по — своему; что нужно мне самой, на
то я готова; чего мне
не нужно,
того не хочу и
не хочу.
— Я
не знаю, — ведь я вчера поутру, когда вставала,
не знала, что мне захочется полюбить вас; за несколько часов до
того, как полюбила вас,
не знала, что полюблю, и
не знала, как это я буду чувствовать, когда полюблю вас.
Так теперь я
не знаю, что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только
то, что
не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна,
не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто
не смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Я хочу делать только
то, чего буду хотеть, и пусть другие делают так же; я
не хочу ни от кого требовать ничего, я хочу
не стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна.
Не слушай
того, что я тебе говорила, дитя мое: я развращала тебя — вот мученье!
Сторешников слышал и видел, что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он и добивался сделать Верочку своею любовницею: другого слова
не приходило ему в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну, и стал думать на
тему «жена», как прежде думал на
тему «любовница».
Оказалось, что она
не осуществит их в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет в звании жены; это все равно, главное дело
не звание, а позы,
то есть обладание.
Была и еще одна причина в
том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я
не боюсь; у меня есть характер».
А ко всему этому прибавлялось, что ведь Сторешников
не смел показаться к Верочке в прежней роли, а между
тем так и тянет посмотреть на нее.
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка говорила: «
не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего
не могли сделать. Покончилось
тем, что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она
не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор
не сказала; младшая горничная
не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего
не скрывала; ей сказали — «я сама ничего
не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего
не слыхала, уж я все
то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но ведь они были женщины с умом и характером; а тут по части ума бой был равный, и если по характеру был небольшой перевес на стороне матери,
то у сына была под ногами надежная почва; он до сих пор боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили, что ведь по настоящему-то, хозяйка-то
не хозяйка, а хозяинова мать,
не больше, что хозяйкин сын
не хозяйкин сын, а хозяин.
— Я и
не употребляла б их, если бы полагала, что она будет вашею женою. Но я и начала с
тою целью, чтобы объяснить вам, что этого
не будет и почему
не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за
те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла все неприличие вашего намерения…
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою.
То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался
не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Но если так, я прошу у вас одной пощады: вы теперь еще слишком живо чувствуете, как я оскорбил вас…
не давайте мне теперь ответа, оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но посмотрите, быть может, я исправлюсь, я употреблю все силы на
то, чтоб исправиться! Помогите мне,
не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я буду во всем слушаться вас! Вы увидите, как я покорен; быть может, вы увидите во мне и что-нибудь хорошее, дайте мне время.
Марья Алексевна вошла в комнату и в порыве чувства хотела благословить милых детей без формальности,
то есть без Павла Константиныча, потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее радости, объяснив ей с поцелуями, что Вера Павловна, хотя и
не согласилась, но и
не отказала, а отложила ответ. Плохо, но все-таки хорошо сравнительно с
тем, что было.
Но выходило
то, что дочь победила все трудности, с которыми
не могла сладить Марья Алексевна.
А между
тем как же быть, если он и ошибочен, если дочь действительно
не хочет идти за Сторешникова?