Неточные совпадения
Он долго
не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но
не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец
понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно,
поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану говорить,
не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде была. Ты
не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
Я
не буду говорить вам, что это бесчестно: если бы вы были способны
понять это, вы
не сделали бы так.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и
поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли
не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы
поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы
не будете напоминать о нем каким бы то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
— «Полина, я
не виделась нынче с мсье Сторешником, он
не был здесь, — вы
понимаете?» — Около часа тянулось это мучительное спасание.
— Я и
не употребляла б их, если бы полагала, что она будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого
не будет и почему
не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она
поняла все неприличие вашего намерения…
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела сказать, что даже она, —
понимаете ли, даже она! — умела
понять и оценить мои чувства, даже она, узнавши от матери о вашем предложении, прислала своего отца сказать мне, что
не восстанет против моей воли и
не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
В первую минуту Марья Алексевна подумала, что, если б она была на месте Верочки, она поступила бы умнее, отправилась бы, но, подумав,
поняла, что
не отправляться — гораздо умнее.
Верочка после двух — трех ее колких фраз ушла в свою комнату; пока они
не ушла, Марья Алексевна
не думала, что нужно уйти, думала, что нужно отвечать колкостями на колкости, но, когда Верочка ушла, Марья Алексевна сейчас
поняла: да, уйти лучше всего, — пусть ее допекает сын, это лучше!
Он видал и убеждался, что Верочка решилась согласиться — иначе
не принимала бы его подарков; почему ж она медлит? он сам
понимал, и Марья Алексевна указывала, почему: она ждет, пока совершенно объездится Анна Петровна…
— Федя
не совсем верно
понял мою тайну: я
не пренебрегаю женщинами, но я избегаю их, — и знаете, почему? у меня есть невеста, очень ревнивая, которая, чтоб заставить меня избегать их, рассказала мне их тайну.
Нет, Верочка, это
не странно, что передумала и приняла к сердцу все это ты, простенькая девочка,
не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому так надо быть, что это непременно так будет, что «того
не может
не быть;
не странно, что ты
поняла и приняла к сердцу эти мысли, которых
не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «
не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе
не нужно было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и
не расположено к вредному; ну, подслушала и
поняла, так мне какое дело?
Я
понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной публики сочувствием Марьи Алексевны к его образу мыслей. Но я
не хочу давать потачки никому и
не прячу этого обстоятельства, столь вредного для репутации Лопухова, хоть и доказал, что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я делаю даже больше: я сам принимаюсь объяснять, что он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
Если столь просвещенные и благородные писатели так
поняли людей вроде Лопухова, то неужели мы будем осуждать Марью Алексевну за то, что она
не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме того, что
поняли в людях его разряда лучшие наши писатели, мыслители и назидатели?
— Ах, хитрец! Он хочет быть деспотом, хочет, чтоб я была его рабой! Нет — с, этого
не будет, Дмитрий Сергеич, —
понимаете?
Нет, мой друг, это
понять не так трудно, как тебе кажется.
— Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел,
не было вашего желания. Скажи: моя жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел.
Понял, что ли?
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж,
не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же
не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и
не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов,
понимая расстройство материнского сердца,
не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью,
не огорчаясь.
Вы, разумеется, рады были бы изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа, но вы умели обуздать мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и
поняли, что изжарить их
не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь
понимать невозможность!
Поняв ее, вы и
не стали начинать процесса, который
не погубил бы людей, раздраживших вас; вы разочли, что те мелкие неприятности, которые наделали бы им хлопотами по процессу, подвергали бы саму вас гораздо большим хлопотам и убыткам, и потому вы
не начали процесса.
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я
не злая была, так бы ты и
не знала, что такое добром называется.
Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь,
понимаешь? Я тебе мать.
— Будь признательна, неблагодарная.
Не люби,
не уважай. Я злая: что меня любить? Я дурная: что меня уважать? Но ты
пойми, Верка, что кабы я
не такая была, и ты бы
не такая была. Хорошая ты — от меня дурной; добрая ты — от меня злой.
Пойми, Верка, благодарна будь.
Они довольно долго
не могли
понять этого; но потом согласились, что Вера Павловна отказывается от особенной доли прибыли
не из самолюбия, а потому, что так нужно по сущности дела.
Простые швеи,
не занимавшие должностей, были так деликатны, что
не требовали этой перемены, когда заметили несправедливость прежнего порядка, ими же заведенного: сами должностные лица почувствовали неловкость пользования лишним и отказывались от него, когда достаточно
поняли дух нового порядка.
Это и была последняя перемена в распределении прибыли, сделанная уже в половине третьего года, когда мастерская
поняла, что получение прибыли —
не вознаграждение за искусство той или другой личности, а результат общего характера мастерской, — результат ее устройства, ее цели, а цель эта — всевозможная одинаковость пользы от работы для всех, участвующих в работе, каковы бы ни были личные особенности; что от этого характера мастерской зависит все участие работающих в прибыли; а характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для единодушия одинаково важна всякая участница: молчаливое согласие самой застенчивой или наименее даровитой
не менее полезно для сохранения развития порядка, полезного для всех, для успеха всего дела, чем деятельная хлопотливость самой бойкой или даровитой.
С первого же раза все
поняли, что из него можно делать ссуды тем участницам, которым встречается экстренная надобность в деньгах, и никто
не захотел присчитывать проценты на занятые деньги: бедные люди имеют понятие, что хорошее денежное пособие бывает без процентов.
Вера Павловна была очень рада приглашению, только
не приняла его; во второй раз
поняли, что это, просто, скромность: Вере Павловне
не хотелось официально являться патроншею невесты.
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею
не объясняюсь, говорю это раз — навсегда; есть и между читателями немало людей
не глупых: с этими читателями я тоже
не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я
понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и
понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
И так пойдет до тех пор, пока люди скажут: «ну, теперь нам хорошо», тогда уж
не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с трудом будут
понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а
не общею натурою всех людей?
Но все это они представляют себе как-то по — своему: и нравственность и комфорт, и чувственность и добро
понимают они на особый лад, и все на один лад, и
не только все на один лад, но и все это как-то на один лад, так что и нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, — все это выходит у них как будто одно и то же.
Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом, что это пустяки, он привязался к слову «пустяки» и начал нести такую же пошлую чепуху, как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал развивать ту тему, что, конечно, это «пустяки», потому что он
понимает свою маловажность для Лопуховых, но что он большего и
не заслуживает, и т. д., и все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками в самых любезных выражениях уважения, преданности.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас буду уважать
не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я
понимаю все, и
не слышав.
Не будем говорить об этом: передо мною
не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь
не думать о них и
не люблю говорить о них, — это тяжело.
По крайней мере, на других я это видела, —
не тогда, разумеется, а после
поняла.
Теперь вы
не пьяная, можете
понимать.
Но когда он ушел, она поплакала; только теперь она или
поняла, или могла заметить, что
поняла смысл возобновления любви, что «мне теперь уже нечего беречь тебя,
не сбережешь; по крайней мере, пусть ты порадуешься».
Он может сам обманываться от невнимательности, может
не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда, говоря чистую правду, ему
не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть,
не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так
не о чем больше и думать; ведь он
не дядька Кирсанову,
не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам
понимает вещи
не хуже его.
Если наши интересы
не связаны с поступками человека, его поступки, в сущности, очень мало занимают нас, когда мы люди серьезные, исключая двух случаев, которые, впрочем, кажутся исключениями из правила только людям, привыкшим
понимать слово «интерес» в слишком узком смысле обыденного расчета.
А подумать внимательно о факте и
понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу
не ввела меня в ошибку и ни разу
не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Правда и то, что теория эта сама-то дается
не очень легко: нужно и пожить, и подумать, чтоб уметь
понять ее.
— Нельзя
не говорить, Александр, — продолжал Лопухов спокойным, но несколько, чуть — чуть глухим голосом: — я
понял твои маневры.
— Нет, ты
не так меня
понял.
Понимаешь ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я дал ему пощечину, которая и по — моему и по — твоему вздор, пустяки, —
понимаешь ли, что если ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь менее нужна, — убью тебя или себя, а
не сделаю этого?
Пойми же, что ты
не имеешь права.
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория; самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том, что, дескать, ты
не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты
понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему
не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же
понял, что это было бы замечено, потому от недолгого колебанья,
не имевшего никакого видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если бы та же гостья
не нашептывала бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных вопросов.
— Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но ведь мы с тобою
понимаем, что такое любовь. Разве
не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого любишь? Муча себя, ты будешь мучить меня.
— Разумеется, она и сама
не знала, слушает она, или
не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было, слушает или
не слушает, но что-то слышит, только
не до того ей, чтобы
понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о чем-то другом,
не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь,
не письмом, и хоть долго ничего
не могла
понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и
понимать.
И действительно, он
не навязывал: никак нельзя было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным,
не высказал вам своего мнения настолько, чтобы вы могли
понять, о чем и в каком смысле он хочет говорить; но он делал это в двух — трех словах и потом спрашивал: «Теперь вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы полезным иметь такой разговор?» Если вы сказали «нет», он кланялся и отходил.