Неточные совпадения
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть
раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он был
как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки,
как уехал гость, так что только
раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это
какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни
разу не била с той поры,
как прошел слух про начальника отделения.
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. —
Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько
раз я просил тебя об этом! Согласись.
«
Как это так скоро,
как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый
раз говорили и стали так близки! за полчаса вовсе не знать друг друга и через час видеть, что стали так близки!
как это странно!»
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной
раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной
раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости, а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются,
как у Михаила Иваныча.
Знаешь, когда я тебя полюбила, когда мы в первый
раз разговаривали на мое рожденье?
как ты стал говорить, что женщины бедные, что их жалко: вот я тебя и полюбила.
— Ах,
как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый
раз будем играть. И не каждый
раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
Одной из мелких ее кумушек, жившей на Васильевском, было поручено справляться о Вере Павловне, когда случится идти мимо, и кумушка доставляла ей сведения, иногда
раз в месяц, иногда и чаще,
как случится.
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно,
какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же
раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня
как женщину не какую-нибудь пустую. Вот
какие мои мысли.
У Кирсанова было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом,
как Лопухов французскому, а по — французски выучился другим манером, по одной книге, без лексикона: евангелие — книга очень знакомая; вот он достал Новый Завет в женевском переводе, да и прочел его восемь
раз; на девятый уже все понимал, — значит, готово.
Это все равно,
как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах,
как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу
раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и
как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Вера Павловна несколько
раз просиживала у них поздние вечера, по их возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее, когда она оставалась одна; и когда они были одни вдвоем, у Крюковой только одно и было содержание длинных, страстных рассказов, —
какой Сашенька добрый, и
какой нежный, и
как он любит ее!
Мы едем, по обыкновению, за город, на острова; а в нынешний
раз с нами едет миленький;
как это приятно мне».
— Верочка, друг мой, ты упрекнула меня, — его голос дрожал, во второй
раз в жизни и в последний
раз; в первый
раз голос его дрожал от сомнения в своем предположении, что он отгадал, теперь дрожал от радости: — ты упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви. Я оскорбил тебя своим вопросом, но
как я счастлив, что мой дурной вопрос дал мне такой упрек! Посмотри, слезы на моих глазах, с детства первые слезы в моей жизни!
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни
разу не подумалось в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того,
как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей,
какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы,
как я считаю ее за истину, она ни
разу не ввела меня в ошибку и ни
разу не отказалась легко открыть мне правду,
как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый
раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме
как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры,
как она
раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого, стало быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
— Помнишь,
как мы с тобою говорили в первый
раз, что значит любить человека?
Мы с тобой успеем много
раз подумать и поговорить об этом спокойно,
как о деле важном для нас.
Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько
раз,
как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными.
За год перед тем,
как во второй и, вероятно, окончательный
раз, пропал из Петербурга, Рахметов сказал Кирсанову: «Дайте мне порядочное количество мази для заживления ран от острых орудий».
Понаслаждался, послушал,
как дамы убиваются, выразил три
раза мнение, что «это безумие»-то есть, не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый
раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на
каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
Вера Павловна опять села и сложила руки, Рахметов опять положил перед ее глазами записку. Она двадцать
раз с волнением перечитывала ее. Рахметов стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Так прошло с четверть часа. Наконец, Вера Павловна подняла руку уже смирно, очевидно, не с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: «
как он добр,
как он добр!» проговорила она.
Но каждый порядочный человек вовсе не счел бы геройством поступить на месте этих изображенных мною людей точно так же,
как они, и совершенно готов к этому, если бы так случилось, и много
раз поступал не хуже в случаях не менее, или даже и более трудных, и все-таки не считает себя удивительным человеком, а только думает о себе, что я, дескать, так себе, ничего, довольно честный человек.
— Но знаешь,
какие стихи всего больше подействовали на меня? — сказала Вера Павловна, когда они с мужем перечитали еще по нескольку
раз иные места поэмы: — эти стихи не из главных мест в самой поэме, но они чрезвычайно влекут к себе мои мысли. Когда Катя ждала возвращения жениха, она очень тосковала...
И я должен сказать, что и теперь в Сергиевской,
как прежде на Васильевском, три грани дня Веры Павловны составляют: чай утром, обед и вечерний чай; да, она сохранила непоэтическое свойство каждый день обедать и два
раза пить чай и находить это приятным, и вообще она сохранила все свои непоэтические, и неизящные, и нехорошего тона свойства.
Однако же,
как мы с проницательным читателем привязаны друг к другу. Он
раз обругал меня, я два
раза выгнал его в шею, а все-таки мы с ним не можем не обмениваться нашими задушевными словами; тайное влечение сердец, что вы прикажете делать!
Да,
какую длинную бороду ты ни отпускай или
как тщательно ни выбривай ее, все-таки ты несомненно и неоспоримо подлиннейший синий чулок, поэтому-то ведь я гонял тебя в шею два
раза, единственно поэтому, что терпеть не могу синих чулков, которых между нашим братом, мужчинами, в десять
раз больше, нежели между женщинами.
Вспомни же свою мастерскую, разве у вас было много средств? разве больше, чем у других?» — «Нет,
какие ж у нас были средства?» — «А ведь твои швеи имеют в десять
раз больше удобств, в двадцать
раз больше радостей жизни, во сто
раз меньше испытывают неприятного, чем другие, с такими же средствами,
какие были у вас.
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара,
как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию, орденам и знатным своим больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса, сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это за аттестацию своих занятий и, возвратившись в Петербург, произносил имя Клода Бернара не менее 10
раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5
раз «мой ученый друг» или «мой знаменитый товарищ по науке».
Через несколько дней Кирсанов был опять и опять не сказал ей ни слова о том,
как понравился ему жених. На этот
раз она уже не выдержала и в конце вечера сказала...
— Это было давно, он тогда еще не был женат, а я была очень больна, — он приезжал несколько
раз и спас меня. Ах,
какой это человек! Похожа на него она?
Видятся
как родные, иной день и по десять
раз, но каждый
раз на одну, на две минуты; иной день, почти целый день одна из половин пуста, ее население на другой половине.