Неточные совпадения
Он был с нею послушен,
как ребенок: она велела ему читать, — он читал усердно,
будто готовился к экзамену; толку из чтения извлекал мало, но все-таки кое-какой толк извлекал; она старалась помогать ему разговорами, — разговоры были ему понятнее книг, и он делал кое-какие успехи, медленные, очень маленькие, но все-таки делал.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе,
как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника,
будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Но нет, Марья Алексевна не удовлетворилась надзором, а устроила даже пробу,
будто учила «логику», которую и я учил наизусть, говорящую: «наблюдение явлений, каковые происходят сами собою, должно быть поверяемо опытами, производимыми по обдуманному плану, для глубочайшего проникновения в тайны таковых отношений», — и устроила она эту пробу так,
будто читала Саксона Грамматика, рассказывающего,
как испытывали Гамлета в лесу девицею.
— А ведь я до двух часов не спала от радости, мой друг. А когда я уснула,
какой сон видела!
Будто я освобождаюсь ив душного подвала,
будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже,
как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А я думала, что уж не ворочусь домой.
«А когда бросишься в окно,
как быстро, быстро полетишь, —
будто не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар — ах,
как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не успеешь почувствовать, — а только очень жестко!
(«Экая шельма
какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, — и
будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь
как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» —
какое плутовство;
будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры —
какой вздор! Не все ли равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно человеку,
как теоретику, замечать,
как играет эгоизм его мыслями на практике».
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде,
как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том,
как странно живут молодые, —
будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не знаю кто.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко
будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает — нет, думает: «
как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Эти люди среди других,
будто среди китайцев несколько человек европейцев, которых не могут различить одного от другого китайцы: во всех видят одно, что они «красноволосые варвары, не знающие церемоний»; на их глаза, ведь и французы такие же «красноволосые»,
как англичане.
Так вот,
как он взял мою руку, — вы не поверите, я так и покраснела: после моей-то жизни, Вера Павловна,
будто невинная барышня — ведь это странно, а так было.
Ах,
как легко! так что и час, и два пролетят,
будто одна минута, нет, ни минуты, ни секунды нет, вовсе времени нет, все равно,
как уснешь, и проснешься: проснешься — знаешь, что много времени прошло с той поры,
как уснул; а
как это время прошло? — и ни одного мига не составило; и тоже все равно,
как после сна, не то что утомленье, а, напротив, свежесть, бодрость,
будто отдохнул; да так и есть, что отдохнул: я сказала «очень легко дышать», это и есть самое настоящее.
— Философ, натурально, не взял; но русский
будто бы все-таки положил у банкира деньги на его имя и написал ему так: «Деньгами распоряжайтесь,
как хотите, хоть, бросьте в воду, а мне их уже не можете возвратить, меня вы не отыщете», — и
будто б эти деньги так и теперь лежат у банкира.
Конечно, она мало читала, она вовсе не читала, она осмотрела комнату, она стала прибирать ее,
будто хозяйка; конечно, мало прибрала, вовсе не прибирала, но
как она спокойна: и может читать, и может заниматься делом, заметила, что из пепельницы не выброшен пепел, да и суконную скатерть на столе надобно поправить, и этот стул остался сдвинут с места.
И
какой странный характер стал заметен в этом чувстве, когда стал выясняться его характер:
будто это не она, Вера Павловна Кирсанова, лично чувствует недовольство, а
будто в ней отражается недовольство тысяч и миллионов; и
будто не лично собою она недовольна, а
будто недовольны в ней собою эти тысячи и миллионы.
— Нет, Саша, это так. В разговоре между мною и тобою напрасно хвалить его. Мы оба знаем,
как высоко мы думаем о нем; знаем также, что сколько бы он ни говорил,
будто ему было легко, на самом деле было не легко; ведь и ты, пожалуй, говоришь, что тебе было легко бороться с твоею страстью, — все это прекрасно, и не притворство; но ведь не в буквальном же смысле надобно понимать такие резкие уверения, — о, мой друг, я понимаю, сколько ты страдал… Вот
как сильно понимаю это…
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам,
как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда
как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец
будто румянец сна… да, это дремота.
Саша уходит за прибором, — да, это чаще, чем то, что он прямо входит с чайным прибором, — и хозяйничает, а она все нежится и, напившись чаю, все еще полулежит уж не в постельке, а на диванчике, таком широком, но, главное достоинство его, таком мягком,
будто пуховик, полулежит до 10, до 11 часов, пока Саше пора отправляться в гошпиталь, или в клиники, или в академическую аудиторию, но с последнею чашкою Саша уже взял сигару, и кто-нибудь из них напоминает другому «принимаемся за дело», или «довольно, довольно, теперь за дело» — за
какое дело? а
как же, урок или репетиция по студенчеству Веры Павловны...
Да, от большой северо — восточной реки все пространство на юг до половины полуострова зеленеет и цветет, по всему пространству стоят,
как на севере, громадные здания в трех, в четырех верстах друг от друга,
будто бесчисленные громадные шахматы на исполинской шахматнице.
— Вы говорите таким тоном,
будто досадуете на то, что бывают счастливые браки, — смеясь отвечала Катерина Васильевна; она теперь,
как заметно, часто смеется таким тихим, но веселым смехом.