Неточные совпадения
Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное.
Жизнь ее до знакомства с медицинским студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, но не особенное. А
в поступках ее уже и тогда было кое-что особенное.
— Милое дитя мое, это было сказано
в увлечении;
в минуты увлечения оно верно и хорошо! Но
жизнь — проза и расчет.
Он редко играл роль
в домашней
жизни. Но Марья Алексевна была строгая хранительница добрых преданий, и
в таком парадном случае, как объявление дочери о предложении, она назначила мужу ту почетную роль, какая по праву принадлежит главе семейства и владыке. Павел Константиныч и Марья Алексевна уселись на диване, как на торжественнейшем месте, и послали Матрену просить барышню пожаловать к ним.
Случай, с которого стала устраиваться ее
жизнь хорошо, был такого рода. Надобно стало готовить
в гимназию маленького брата Верочки. Отец стал спрашивать у сослуживцев дешевого учителя. Один из сослуживцев рекомендовал ему медицинского студента Лопухова.
Это черта любопытная;
в последние лет десять стала являться между некоторыми лучшими из медицинских студентов решимость не заниматься, по окончании курса, практикою, которая одна дает медику средства для достаточной
жизни, и при первой возможности бросить медицину для какой-нибудь из ее вспомогательных наук — для физиологии, химии, чего-нибудь подобного.
А ведь каждый из этих людей знает, что, занявшись практикою, он имел бы
в 30 лет громкую репутацию,
в 35 лет — обеспечение на всю
жизнь,
в 45 — богатство.
С какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя
жизнь: если не нужно для близких им, они так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти
в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть
в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
Теперь давно уж не было человека, который вел бы более строгую
жизнь, — и не
в отношении к одному вину.
— Они говорят правду. То, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, — все это
в общем ходе
жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и
в корне само состоит из того же стремления к пользе.
Вы послушайте,
в чем существенная пружина всей моей
жизни.
Сущность моей
жизни состояла до сих пор
в том, что я учился, я готовился быть медиком.
Эта теория прозаична, но она раскрывает истинные мотивы
жизни, а поэзия
в правде
жизни.
Потому, что
в нем больше правды
жизни, меньше обольщения, чем у других поэтов.
Природа,
жизнь, рассудок ведут
в одну сторону, книги тянут
в другую, говорят: это дурно, низко.
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с нею
в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться, даже проиграл 35 копеек, — это
в первый раз снабдил он ее торжеством и, уходя, оставил ее очень довольною, — не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные радости у самых погрязших
в материализме сердец, чем и доказывается, что материалистическое объяснение
жизни неудовлетворительно.
— Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную
жизнь, — я говорю не про свою семью: она такая особенная, — но ведь у меня есть же подруги, я же бывала
в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами — ты не можешь себе вообразить, мой милый!
Я обо всем предупреждаю читателя, потому скажу ему, чтоб он не предполагал этот монолог Лопухова заключающим
в себе таинственный намек автора на какой-нибудь важный мотив дальнейшего хода отношений между Лопуховым и Верою Павловною;
жизнь Веры Павловны не будет подтачиваться недостатком возможности блистать
в обществе и богато наряжаться, и ее отношения к Лопухову не будут портиться «вредным чувством» признательности.
— Нет,
в гувернантки не поступает. Уладилось иначе. Ей теперь можно будет вести пока сносную
жизнь в ее семействе.
При таком устройстве были
в готовности средства к
жизни на три, пожалуй, даже на четыре месяца; ведь на чай 10 рублей
в месяц довольно? а
в четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь литературную работу, занятия
в какой-нибудь купеческой конторе, — все равно.
Конечно, вы остались бы довольны и этим, потому что вы и не думали никогда претендовать на то, что вы мила или добра;
в минуту невольной откровенности вы сами признавали, что вы человек злой и нечестный, и не считали злобы и нечестности своей бесчестьем для себя, доказывая, что иною вы не могли быть при обстоятельствах вашей
жизни.
Порядок их
жизни устроился, конечно, не совсем
в том виде, как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна
в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не знаю кто.
Хорошо шла
жизнь Лопуховых. Вера Павловна была всегда весела. Но однажды, — это было месяцев через пять после свадьбы, — Дмитрий Сергеич, возвратившись с урока, нашел жену
в каком-то особенном настроении духа:
в ее глазах сияла и гордость, и радость. Тут Дмитрий Сергеич припомнил, что уже несколько дней можно было замечать
в ней признаки приятной тревоги, улыбающегося раздумья, нежной гордости.
Как вдвойне отрадна показалась Вере Павловне ее новая
жизнь с чистыми мыслями,
в обществе чистых людей»!
Вольная, просторная, деятельная
жизнь, и не без некоторого сибаритства: лежанья нежась
в своей теплой, мягкой постельке, сливок и печений со сливками, — она очень нравится Вере Павловне.
Да, три года
жизни в эту пору развивают много хорошего и
в душе, и
в глазах, и
в чертах лица, и во всем человеке, если человек хорош и
жизнь хороша.
На первый раз она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько дней, она рассудила: «а моя
жизнь? — грязь,
в которой я выросла, ведь тоже была дурна; однако же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи женщин, выросших
в семействах не лучше моего.
Что ж, Вера Павловна, вы не поверите, ведь мне стыдно стало, — а
в чем моя
жизнь была, да перед этим как я бесстыдничала!
Вот я так и жила. Прошло месяца три, и много уже отдохнула я
в это время, потому что
жизнь моя уже была спокойная, и хоть я совестилась по причине денег, но дурной девушкою себя уж не считала.
То, знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и
в сладком чувстве есть как будто какое-то мученье, так что даже тяжело это, хотя нечего и говорить, какое это блаженство, что за такую минуту можно, кажется,
жизнью пожертвовать, — да и жертвуют, Вера Павловна; значит, большое блаженство, а все не то, совсем не то.
Зачем это нужно знать ей, она не сказывала, и Лопухов не почел себя вправе прямо говорить ей о близости кризиса, не видя
в ее вопросах ничего, кроме обыкновенной привязанности к
жизни.
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить
в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней
жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли
в дурачки, они играли
в лото, она даже стала учиться играть
в шахматы, как будто имела время выучиться.
Задача
в том, чтобы как можно более не нарушать спокойствия женщины,
жизнь которой идет хорошо.
А постепенно это будет развиваться
в обычное правило, внушаемое всем воспитанием, всею обстановкою
жизни.
Это было сказано так нежно, так искренно, так просто, что Лопухов почувствовал
в груди волнение теплоты и сладости, которого всю
жизнь не забудет тот, кому счастье дало испытать его.
Это великая заслуга
в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда ни
в чем не изменит ему, что во всех испытаниях, всяких, каких бы то ни было, он останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над миром его души, что с той поры, как он заслужил эту великую честь, до последней минуты
жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни разу не подумалось
в этот вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных
в ее
жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми.
Если наклонность не дана природою или не развита
жизнью независимо от намерений самого человека, этот человек не может создать ее
в себе усилием воли, а без влечения ничто не делается так, как надобно.
— Как ты счастлив, что
в твоем распоряжении порядочная лаборатория. Пожалуйста, повтори, повтори повнимательнее. Ведь полный переворот всего вопроса о пище, всей
жизни человечества, — фабричное производство главного питательного вещества прямо из неорганических веществ. Величайшее дело, стоит ньютонова открытия. Ты согласен?
— Я ничего не говорю, Александр; я только занимаюсь теоретическими вопросами. Вот еще один. Если
в ком-нибудь пробуждается какая-нибудь потребность, — ведет к чему-нибудь хорошему наше старание заглушить
в нем эту потребность? Как по — твоему? Не так ли вот: нет, такое старание не ведет ни к чему хорошему. Оно приводит только к тому, что потребность получает утрированный размер, — это вредно, или фальшивое направление, — это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и
жизнь, — это жаль.
На другой день, когда ехали
в оперу
в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько слов и о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную
жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все,
в том числе Кирсанов сказал: «да,
в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого
в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины
жизни в сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
Какие задатки для того лежали
в его прошлой
жизни?
Задатки
в прошлой
жизни были; но чтобы стать таким особенным человеком, конечно, главное — натура.
За несколько времени перед тем, как вышел он из университета и отправился
в свое поместье, потом
в странствование по России, он уже принял оригинальные принципы и
в материальной, и
в нравственной, и
в умственной
жизни, а когда он возвратился, они уже развились
в законченную систему, которой он придерживался неуклонно.
В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил
в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей
в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «теперь чтение стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для
жизни», и стал отдавать книгам только время, свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало.
В ее
жизни должен был произойти перелом; по всей вероятности, она и сама сделалась особенным человеком.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне, по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами,
в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ
жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из деревни
в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Да, ныне она наработалась и отдыхает, и думает о многом, о многом, все больше о настоящем: оно так хорошо и полно! оно так полно
жизни, что редко остается время воспоминаньям; воспоминания будут после, о, гораздо после, и даже не через десять лет, не через двадцать лет, а после: теперь еще не их время и очень еще долго будет не их время. Но все-таки бывают они и теперь, изредка, вот, например и ныне ей вспомнилось то, что чаще всего вспоминается
в этих нечастых воспоминаниях. Вот что ей вспоминается...
Не очень часто вспоминает Вера Павловна прошлое своей нынешней любви; да,
в настоящем так много
жизни, что остается мало времени для воспоминаний.
Эти стихи не главные
в своем эпизоде, они только предисловие к тому, как та славная Катя мечтает о своей
жизни с Ваней; но мои мысли привязались именно к ним.