Неточные совпадения
Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из
больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги
была в недоумении, отчасти даже в тревоге.
Я
буду искать уроков пения; вероятно, найду, потому что поселюсь где-нибудь в
большом городе.
В нем все-таки
больше художественности, чем в них: можешь
быть спокойна на этот счет.
Дом и тогда
был, как теперь,
большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц на улицу, в бель — этаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда
была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда
был видный и красивый офицер.
По должности он не имел доходов; по дому — имел, но умеренные: другой получал бы гораздо
больше, а Павел Константиныч, как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка
была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капитала.
Но из хозяйкина кармана
было тут тысячи три, не
больше; остальные наросли к ним от оборотов не в ущерб хозяйке: Павел Константиныч давал деньги под ручной залог.
— Жюли, это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин
был историк, да и то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи
были хороши для своего времени, но теперь потеряли
большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые
пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки
большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Да, вот еще счастливая мысль: дайте мне бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в
большом затруднении; если хотите избавиться от него,
будьте у меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Женитьба на ней несмотря на низкость ее происхождения и, сравнительно с вами, бедность, очень много двинула бы вперед вашу карьеру: она,
будучи введена в
большой свет, при ваших денежных средствах, при своей красоте, уме и силе характера, заняла бы в нем блестящее место; выгоды от этого для всякого мужа понятны.
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но ведь они
были женщины с умом и характером; а тут по части ума бой
был равный, и если по характеру
был небольшой перевес на стороне матери, то у сына
была под ногами надежная почва; он до сих пор боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили, что ведь по настоящему-то, хозяйка-то не хозяйка, а хозяинова мать, не
больше, что хозяйкин сын не хозяйкин сын, а хозяин.
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно, а женатому человеку нужно
больше расходов, чем холостому. Я бы мог, пожалуй, жениться на такой, что все доходы с дома понадобились бы на мое хозяйство. А она
будет почтительною дочерью, и мы могли бы жить с вами, как до сих пор.
Когда он
был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки, и вот уже два года перестал нуждаться и
больше года жил на одной квартире, но не в одной, а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
Например, Лопухов
больше всего
был теперь занят тем, как устроить свою жизнь по окончании курса, до которого осталось ему лишь несколько месяцев, как и Кирсанову, а план будущности
был у них обоих одинаковый.
Лопухов положительно знал, что
будет ординатором (врачом) в одном из петербургских военных гошпиталей — это считается
большим счастьем — и скоро получит кафедру в Академии.
Но кутеж
был следствием тоски от невыносимой нищеты, не
больше.
Но Федя скоро кончил чай и отправился учиться. Таким образом важнейший результат вечера
был только тот, что Марья Алексевна составила себе выгодное мнение об учителе, видя, что ее сахарница, вероятно, не
будет терпеть
большого ущерба от перенесения уроков с утра на вечер.
Марья Алексевна хотела сделать
большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка
была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые
были короче других с Верочкой.
— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось
быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя
было найти эту задушевную тайну. А
большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Вы хотели сказать: но что ж это, если не любовь? Это пусть
будет все равно. Но что это не любовь, вы сами скажете. Кого вы
больше всех любите? — я говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
Ты добрая девушка: ты не глупая девушка; но ты меня извини, я ничего удивительного не нахожу в тебе; может
быть, половина девушек, которых я знал и знаю, а может
быть, и
больше, чем половина, — я не считал, да и много их, что считать-то — не хуже тебя, а иные и лучше, ты меня прости.
—
Есть ли приданое? — теперь нет, но получает
большое наследство.
Со стороны частного смысла их для нее самой, то
есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла
большего успеха, чем сама рассчитывала; когда через два урока она повела дело о том, что они люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще
были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75 к...
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем
больше знает, что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан ему, то
есть и не верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то
есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще
больше утвердилась в хорошем мнении о нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним
будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод
был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя
было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
У одного окна, с одного конца стола, сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны; у другого окна, с другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и в этой руке
была сигара, а другая рука у него
была засунута в карман; расстояние между ним и Верочкою
было аршина два, если не
больше.
Каждое утро он отправлялся,
большею частью пешком, с Выборгской стороны в Коломну к своему знакомому, адрес которого
был выставлен в объявлении.
—
Больше, до полутораста. Да у меня не уроки: я их бросил все, кроме одного. У меня дело. Кончу его — не
будешь на меня жаловаться, что отстаю от тебя в работе.
— А вот мы с Павлом Константинычем этого
выпьем, так
выпьем. Эль — это все равно, что пиво, — не
больше, как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.
— Кажется,
есть, мой милый, но погоди еще немного: скажу тебе тогда, когда это
будет верно. Надобно подождать еще несколько дней. А это
будет мне
большая радость. Да и ты
будешь рад, я знаю; и Кирсанову, и Мерцаловым понравится.
В азарт она не приходила, а впадала
больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей и гор, на берегу озера,
будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Тем
больше, что разбойник — зять, изо всего видно, человек основательный, может
быть, и пригодится со временем.
А если бы мне чего
было мало, мне стоило бы мужу сказать, да и говорить бы не надобно, он бы сам заметил, что мне нужно
больше денег, и
было бы у меня
больше денег.
Через полтора года в ней
было до двадцати девушек, потом и
больше.
Труднее всего
было развить понятие о том, что простые швеи должны все получать одинаковую долю из прибыли, хотя одни успевают зарабатывать
больше жалованья, чем другие, что швеи, работающие успешнее других, уже достаточно вознаграждаются за успешность своей работы тем, что успевают зарабатывать
больше платы.
Когда с Веры Павловны
была снята обязанность читать вслух, Вера Павловна, уже и прежде заменявшая иногда чтение рассказами, стала рассказывать чаще и
больше; потом рассказы обратились во что-то похожее на легкие курсы разных знаний.
Потом, — это
было очень
большим шагом, — Вера Павловна увидела возможность завесть и правильное преподавание: девушки стали так любознательны, а работа их шла так успешно, что они решили делать среди рабочего дня, перед обедом,
большой перерыв для слушания уроков.
Серж и Жюли
были на каком-то далеком и
большом пикнике и возвратились только на другой день.
Теперь кто пострадает от оспы, так уже виноват сам, а гораздо
больше его близкие: а прежде
было не то: некого
было винить, кроме гадкого поветрия или гадкого города, села, да разве еще того человека, который, страдая оспою, прикоснулся к другому, а не заперся в карантин, пока выздоровеет.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо
больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не
было нужды, надобно
было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и не о чем
будет плакать».
Но гораздо
больше, — о, гораздо
больше! —
было радости.
Вот она и выходит к чаю, обнимает мужа: — «каково почивал, миленький?», толкует ему за чаем о разных пустяках и непустяках; впрочем, Вера Павловна — нет, Верочка: она и за утренним чаем еще Верочка —
пьет не столько чай, сколько сливки; чай только предлог для сливок, их
больше половины чашки; сливки — это тоже ее страсть.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему; а только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного
больше, смотришь, Вера Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь
быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна, ведь вы сами все устроили, некому
быть, кроме вас».
Потом надобно отправляться на уроки, их довольно много, часов 10 в неделю:
больше было бы тяжело, да и некогда.
К Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения, и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то
есть держит себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать,
большею частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не
больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть перед Верою Павловною, уважать ее так, как дай бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается мать, даже хорошая.
Впрочем, пение уже не дурачество, хоть иногда не обходится без дурачеств; но
большею частью Вера Павловна
поет серьезно, иногда и без пения играет серьезно, и слушатели тогда сидят в немой тишине.
Компания имела человек пятьдесят или
больше народа: более двадцати швей, — только шесть не участвовали в прогулке, — три пожилые женщины, с десяток детей, матери, сестры и братья швей, три молодые человека, женихи: один
был подмастерье часовщика, другой — мелкий торговец, и оба эти мало уступали манерами третьему, учителю уездного училища, человек пять других молодых людей, разношерстных званий, между ними даже двое офицеров, человек восемь университетских и медицинских студентов.
Взяли с собою четыре
больших самовара, целые груды всяких булочных изделий, громадные запасы холодной телятины и тому подобного: народ молодой, движенья
будет много, да еще на воздухе, — на аппетит можно рассчитывать;
было и с полдюжины бутылок вина: на 50 человек, в том числе более 10 молодых людей, кажется, не много.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный, вошел в
большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся
быть первым на этом поприще после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни офицера: ригорист
был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не хотелось оставить на себе того афронта, что не может побороть офицера; пять раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его, хотя не без труда.
Вере Павловне
было совестно: она сама наполовину,
больше, чем наполовину, знала, что как будто и нет необходимости сидеть всю ночь подле больного, и вот заставляет же Кирсанова, человека занятого, терять время.