— Не плачь, дитя мое, не плачь, — гладя дрожавшими руками белобрысенькую
головку девочки, шептала Елена Дмитриевна, расставаясь с нею, — не на век расходимся, я же остаюсь в приюте, только передаю вас средней наставнице.
Неточные совпадения
Действительно «все» было готово очень быстро. Машинка для стрижки с удивительной быстротой заработала вокруг Луниной
головки, и из-под нее посыпались жиденькие косицы светлых и мягких, как лен, волос. Вскоре голова
девочки, лишенная растительности, стала похожа на гладкий шарик, и еще рельефнее выступили теперь среди загорелого личика ребенка серьезные голубые, не по-детски задумчивые глаза.
Посреди огромной светлой комнаты стояло несколько столов, заваленных кусками полотна, коленкора, холста и ситца. Вокруг столов, на низких деревянных скамьях сидело больше сотни
девочек, возрастом начиная с восьми лет и кончая совсем взрослыми восемнадцатилетними девицами. Стриженые
головки младших воспитанниц были похожи на шары, недлинные волосы у подростков, заплетенные в косы или уложенные на затылке прически взрослых — вот в чем было существенное отличие между тремя отделениями N-ского приюта.
Дуня поднялась для чего-то на цыпочки и замерла от восторга. Прямо против нее на высокой тумбочке стояла прелестная, закинутая назад
головка какой-то красавицы из зеленого, крашеного гипса. Прелестный точеный носик, полуоткрытые губки, сонной негой подернутые глаза, все это непонятно взволновало
девочку своим красивым видом.
Зеленая статуэтка, казалось, улыбалась Дуне. Ее суженные глаза и запрокинутая назад
головка влекли к себе
девочку.
Что было потом, Дорушка и Дуня помнили смутно. Как они вышли от надзирательницы, как сменили рабочие передники на обычные, «дневные», как долго стояли, крепко обнявшись и тихо всхлипывая в уголку коридора, прежде чем войти в рукодельную, — все это промелькнуло смутным сном в маленьких
головках обеих
девочек. Ясно представлялось только одно: счастье помогло избегнуть наказания Дорушке, да явилось сознание у Дуни, что с этого дня маленькая великодушная Дорушка стала ей дороже и ближе родной сестры.
Аксинья гладила Дунину
головку, прижимала
девочку к себе и говорила своим теплым певучим голосом...
Прижимая только что полученную куклу к груди, не сводя с белокурой
головки фарфоровой красавицы восхищенного взгляда, Дуня неохотно встала в круг играющих. Шумная, суетливая толпа, веселый визг и хохот, беготня и возня пугали и смущали робкую, застенчивую от природы
девочку.
— Ну, ну. Ты хорошая, славная девчурка, — произнес он ласково и, погладив одной рукой Дуню по
головке, другой полез в карман, достал оттуда апельсин и подал его
девочке.
— Ну, дитятко милое, говори мне, твоему отцу духовному, какие грехи за собой помнишь? — звучит над ее склоненной
головкой добрый, мягкий задушевный голос. Робко поднимает глаза на говорившего
девочка и едва сдерживает радостный крик, готовый вырваться из груди.
Ряды постелей… Неподвижные
головки мирно заснувших
девочек, и тишина… Глубокая, мертвая тишина. Изредка только нарушается она сонным бормотаньем или вздохом, приподнявшим во сне юную грудь.
После общей молитвы, пропетой старшими, и пожеланий доброго утра вошедшей в зал начальнице
девочки, большие и маленькие, выжидательно устремились на нее взорами, и снова что-то гнетущее, остро-больное и тяжелое повисло над всеми этими
головками в белых коленкоровых косынках, с тревожным выражением на юных детских личиках.
Глубокая тишина воцарилась в огромной комнате. Сто двадцать
девочек, больших и маленьких, низко наклонили повязанные белыми косынками
головки.
Все это било фонтаном из уст Софьи Петровны. В одно и то же время она успевала разглядывать лица сконфуженных
девочек и гладить их по
головкам, и ласково трепать по щечкам, и на лету целовать поспешно темные и белокурые
головки.
Одетая в нарядное «домашнее» платьице Наташа казалась старше и красивее. Нелепо выстриженную
головку прикрывал бархатный берет. Черные глаза сверкали оживлением. Яркий румянец не сходил с пылающих щек
девочки. Это была прежняя Наташа, живая, беззаботная птичка, почуявшая «волю», довольство и прежнюю богатую, радостную жизнь, по которым бессознательно тосковала ее маленькая душа. Дуня, едва удерживая слезы, стояла перед нею.
Неточные совпадения
Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд, вошел в другую дверь.
Девочка лежала, откидывая
головку, корчась на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
— А вот и батя пришел, — послышался вдруг звонкий детский голосок, и беловолосая
головка поднялась из-за Ранцевой, которая вместе с Марьей Павловной и Катюшей шила
девочке новую одежду из пожертвованной Ранцевой юбки.
— Да бог его знает… Он, кажется, служил в военной службе раньше… Я иногда, право, боюсь за моих
девочек: молодо-зелено, как раз и
головка закружится, только доктор все успокаивает… Доктор прав: самая страшная опасность та, которая подкрадывается к вам темной ночью, тишком, а тут все и все налицо.
Девочкам во всяком случае хороший урок… Как вы думаете?
Я хотел ответить, по обыкновению, шуткой, но увидел, что она не одна. За низким заборчиком виднелись
головки еще двух
девочек. Одна — ровесница Дембицкой, другая — поменьше. Последняя простодушно и с любопытством смотрела на меня. Старшая, как мне показалось, гордо отвернула голову.
Суровый тон, каким говорил дядя, заставил
девочку ухватиться за полу отцовского сюртука и спрятаться. Плотно сжав губы, она отрицательно покачивала своею русою
головкой.