Неточные совпадения
Бедная, дорогая мама!
Как она горько плакала! Ей было
так тяжело расставаться со мною!
Анна Фоминишна, моя попутчица, старалась всячески рассеять меня, рассказывая мне о Петербурге, об институте, в котором воспитывалась она сама и куда везла меня теперь. Поминутно при этом она угощала меня пастилой, конфектами и яблоками, взятыми из дома. Но кусок не шел мне в горло. Лицо мамы,
такое,
каким я его видела на станции, не выходило из памяти, и мое сердце больно сжималось.
— Он предобрый, этот monsieur Ротье, —
как бы угадывая мои мысли, тихо шепнула Нина и, встав со скамьи, звучно ответила, что было приготовлено на урок. — Зато немец — злюка, —
так же тихо прибавила она, сев на место.
Следующий урок был чистописание. Мне дали тетрадку с прописями,
такую же,
как и у моей соседки.
Очевидно, маленькая княжна была общей любимицей,
так как m-lle Арно (
так звали наставницу) тотчас же согласилась на ее просьбу.
Я попробовала последовать ее примеру и не могла. Мама, Вася, няня — все они, мои дорогие, стояли
как живые передо мной. Ясно слышались мне прощальные напутствия моей мамули, звонкий, ребяческий голосок Васи, просивший: «Не уезжай, Люда», — и мне стало
так тяжело и больно в этом чужом мне, мрачном дортуаре, между чужими для меня девочками, что я зарылась в подушку головой и беззвучно зарыдала.
Крошка мылась подле меня, и я ее разглядела… Действительно, она не казалась вблизи
такой деточкой,
какою я нашла ее вчера. Бледное, худенькое личико в массе белокурых волос было сердито и сонно; узкие губы плотно сжаты; глаза, большие и светлые, поминутно загорались какими-то недобрыми огоньками. Крошка мне не нравилась.
— Вы — новенькая? — недружелюбно поглядывая на меня поверх очков, задала она мне довольно праздный, по моему мнению, вопрос,
так как мое «собственное» коричневое платьице наглядно доказывало, что я была новенькая.
Едва я успела одеться,
как пришел парикмахер с невыразимо душистыми руками и остриг мои иссиня-черные кудри,
так горячо любимые мамой. Когда я подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя.
В последнюю аллею стали приходить старшие, в
таких же безобразных клеках,
как и наши, но на их тщательно причесанных головках были накинуты вместо полинялых лиловых косынок «собственные» шелковые шарфы разных цветов.
Все это было сказано
так восторженно-пылко, что у меня на душе, где-то далеко-далеко, зашевелилось незнакомое мне до сих пор чувство ревности. Я ревновала мою милую, славную подружку к «белобрысой» шведке,
как я уже мысленно окрестила Ирочку Трахтенберг.
За последние шесть дней я не жила, а точно неслась куда-то, подгоняемая все новыми и новыми впечатлениями. Моя дружба с Ниной делалась все теснее и неразрывнее с каждым днем. Странная и чудная девочка была эта маленькая княжна! Она ни разу не приласкала меня, ни разу даже не назвала Людой, но в ее милых глазках, обращенных ко мне, я видела
такую заботливую ласку,
такую теплую привязанность, что моя жизнь в чужих, мрачных институтских стенах становилась
как бы сноснее.
Потом маленькое сердечко Люды не вытерпело, и я вылилась в этом письме на дальнюю родину вся без изъятия,
такая,
как я была, — порывистая, горячая и податливая на ласку…
— Э, полно, — отмахнулась она, — нам с тобой доставит удовольствие порадовать других… Если б ты знала, Галочка,
как приятно прибежать в класс и вызвать к родным ту или другую девочку!.. В
такие минуты я всегда
так живо-живо вспоминаю папу. Что было бы со мной, если бы меня вдруг позвали к нему! Но постой, вот идет старушка, это мама Нади Федоровой, беги назад и вызови Надю.
Мне было невыразимо жутко. Я натягивала одеяло на голову, чтоб ничего не слышать и не видеть, читала до трех раз «Да воскреснет Бог», но все-таки не выдержала и улеглась спать на одну постель с Ниной, где тотчас же, несмотря ни на
какие страхи, уснула
как убитая.
На этот раз он никого не вызвал, а молча подал письмо дежурной даме и исчез
так же быстро,
как вошел. Кис-Кис вскрыла конверт и, едва пробежав первую страницу мелко исписанного листка, громко позвала меня...
—
Так что же! Это не помешает нисколько; мы будем подругами втроем, будем втроем гулять в перемены: я — в середине,
как самая маленькая, ты — справа, Маня — слева, хорошо? Теперь как-то все по трое подруги; это называется в институте «триумвират». Ты увидишь,
как будет весело!
—
Какая гадость — поступать
так, — сквозь зубы произнесла она, глядя на меня в упор пронизывающим душу взглядом.
Маме я ничего не писала о случившемся, инстинктивно чувствуя, ведь это сильно огорчит ее, тем более что она, ничего не подозревая, писала мне длинные письма, уделяя в них по странице на долю «милой девочки»,
как она называла мою дорогую, взбалмошную,
так незаслуженно огорчившую меня княжну…
Так было и в этот день, но едва Таня Покровская, особенно религиозная и богобоязненная девочка, окончила трогательную повесть о слепом Товии,
как вдруг из корзины, плотно прикрытой зеленым платком, раздалось продолжительное карканье. Весь класс замер от страха. Дежурившая в этот день в классе m-lle Арно вскочила со своего места,
как ужаленная, не зная, что предпринять, за что схватиться. Батюшка, недоумевая, оглядывал весь класс своими добрыми, близорукими глазами…
M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу — и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась,
так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.
Едва я забылась,
как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и
так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»
— Wie kannst du so sprechen (
как ты позволяешь себе
так говорить)?! — строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: — Вы должны уважать ваших классных дам.
—
Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю,
как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.
Но вот появилось ее «маленькое стадо» (
так она в шутку называла нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами
такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь ни за
какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с нами «доводить до выпуска своих добреньких девочек».
Мы стояли в дверях и смотрели,
как ловкий, оживленный Троцкий составил маленькую кадриль исключительно из младших институток и подходящих их возрасту кадет и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление, но не
такое,
как у младших. «Седьмушки» путали фигуры, бегали, хохотали, суетились — словом, веселились от души. К ним присоединились и некоторые из учителей, желавшие повеселить девочек.
Кира Дергунова, ужасная лентяйка и в поведении не уступающая Бельской, была самой отъявленной «мовешкой». На лице ее напечатаны были все ее проказы, но, в сущности, это была предобрая девочка, готовая поделиться последним. Да и шалости ее не носили того злого характера,
как шалости Бельской. На Рождество она осталась в наказание, но нисколько не унывала,
так как дома ее держали гораздо строже, чем в институте, в чем она сама откровенно сознавалась.
— На, прочти! — протянула я ей письмо,
так как давно уже давала ей читать мою корреспонденцию с мамой.
Я
так пылала любовью к моей хорошенькой талантливой подруге, которой гордилась,
как никогда, но — увы!
Государыня!
Как же это сразу не пришло в голову, когда вот уже целую неделю нас старательно готовили к приему Высочайшей Посетительницы. Каждое утро до классов мы заучивали всевозможные фразы и обращения, могущие встретиться в разговоре с императрицей. Мы знали, что приезду лиц царской фамилии всегда предшествует глухой и громкий удар колокола, висевшего у подъезда, и все-таки в последнюю минуту, ошеломленные и взволнованные, мы страшно растерялись.
У меня замерло сердце,
так как Кира, славившаяся своею ленью, не выучила урока — я была в этом уверена.
— Стойте! — вдруг вырвалось у княжны, молчавшей все время и только хмурившей свои тонкие брови. — Если вы пойдете к инспектрисе, вас выключат точно
так же,
как и Бельскую: а вы обе «мовешки» или считаетесь, по крайней мере,
такими. Пойду к начальнице я и признаюсь,
как и что было, под условием, чтобы Гаврилычу ничего не было, а вся вина пала бы на меня…
— Все-таки не
так,
как другие на моем месте. Меня не выключат, потому что Maman дала слово отцу беречь меня и я на ее попечении… И притом я ведь считаюсь «парфеткой», а «парфеток»
так легко не исключают. Утри свои слезы, Бельская, а тебе, Краснушка, нечего волноваться, и тебе, Кира, тоже, — все будет улажено. Я ведь помню,
как за меня пострадала Люда. Теперь моя очередь. Пойдем со мной к Maman, — кивнула она мне, и мы обе вышли из класса среди напутствий и пожеланий подруг.
— И что с тобой сделалось? Ты
так круто изменилась, Джаваха!
Как ты думаешь, приятно будет твоему отцу
такое поведение его дочери? Природная живость — не порок. Даже шалость детская, безвредная шалость еще простительна, но этот поступок — из рук вон плох!
В наше отсутствие, оказывается, приходила инспектриса и наказала троих вышеупомянутых воспитанниц, сняв с них передники и оставив без шнурка, но о выключении не было и речи,
так как догадливый Пугач пронюхал, что Джаваха у Maman, стало быть, она виноватая. К тому же, когда имя Нины произнесено было в классе, девочки неловко смолкли, не решаясь взвести напрасное обвинение на их самоотверженную спасительницу.
— Белка,
как можешь ты
так говорить, ведь ты говеешь! — сказала, толкнув ее под руку, Краснушка.
Иногда на щеках Нины вспыхивали два буро-красных пятна румянца, пропадавшие
так же быстро,
как и появлялись.
Мне ясно припоминается субботний ясный полдень вербной недели. У нас был последний до Пасхи урок — география. Географию преподавал старик учитель, седой и добродушный на вид, говоривший маленьким «ты» и называвший нас «внучками», что не мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а нам бояться его
как огня. Урок уже приходил к концу, когда Алексей Иванович (
так звали учителя) вызвал Нину.
И сама я
такая же маленькая и прозрачная,
как и они, а сзади меня
такие же легонькие блестящие крылышки.
Maman, видевшая на своему веку не один десяток поколений институток, не утерпела: с едва заметной улыбкой презрения она заметила, что
такой лентяйки,
как Ренн, ей не встречалось до сих пор. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головою, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел три дня и три ночи во чреве кита. Отец Дмитрий, чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.
«Русский» экзамен сошел точно
так же,
как и Закон Божий.
Что было делать? Выучить всю программу, все тридцать билетов в один день было немыслимо. К тому же волнение страха лишало меня возможности запомнить всю эту бесконечную сеть потоков и заливов, гор и плоскогорий, границ и рек, составляющую «программу» географии. Не долго думая, я решила сделать то, что делали,
как я знала, многие в старших классах: повторить, заучить хорошенько уже пройденные десять билетов и положиться на милость Божию.
Так я и сделала.
— Варюша Чикунина! — крикнула я нашему Соловушке, пользовавшемуся славою гадалки,
так как она часто с поразительной точностью предсказывала билеты перед экзаменами.
В этот вечер за всенощной (это было
как раз в субботу) в продолжение целой службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась
так горячо, беззаветно молилась,
как вряд ли умела молиться прежде…
Я напрягла все свои усилия и выдержала два последних экзамена
так же блестяще,
как и предыдущие… Помню,
как точно во сне отвечала я на задаваемые вопросы, помню похвалы учителей и ласковые слова начальницы, которая, с кончиной ее любимицы, перевела на меня всю свою нежность.
Я написала маме еще до Нининой смерти о моих успехах, потом послала ей телеграмму о кончине княжны, а теперь отправила к ней длинное и нежное письмо, прося подробно написать, кого и когда пришлет она за мною,
так как многие институтки уже начали разъезжаться…
Действительно, это был он, мой пятилетний братишка, миниатюрный,
как девочка, с отросшими за зиму новыми кудрями, делавшими его похожим на херувима. В один миг я бросилась вперед, схватила его на руки,
так, что щегольские желтые сапожки замелькали в воздухе да белая матроска далеко отлетела с головы…