Отдача каторжных в услужение частным лицам находится в полном противоречии со взглядом законодателя на наказание: это — не каторга, а крепостничество, так как каторжный служит не государству, а лицу, которому нет никакого дела до исправительных целей или до идеи равномерности наказания; он — не ссыльнокаторжный, а раб, зависящий от
воли барина и его семьи, угождающий их прихотям, участвующий в кухонных дрязгах.
Если ослушники
воли господина своего, а паче его убийцы невинными признаваемы будут, то повиновение прервется, связь домашняя рушится, будет паки хаос, в начальных обществах обитающий.
И, наконец, он подал знак рукой, // И тот исчез быстрей китайской тени. // Проворный, хитрый, с смелою душой, // Он жил у Саши как служебный гений, // Домашний дух (по-русски домовой); // Как Мефистофель, быстрый и послушный, // Он исполнял безмолвно, равнодушно, // Добро и зло. Ему была закон // Лишь
воля господина. Ведал он, // Что кроме Саши, в целом божьем мире // Никто, никто не думал о Зафире.
Неточные совпадения
Влас наземь опускается. // «Что так?» — спросили странники. // — Да отдохну пока! // Теперь не скоро князюшка // Сойдет с коня любимого! // С тех пор, как слух прошел, // Что
воля нам готовится, // У князя речь одна: // Что мужику у
барина // До светопреставления // Зажату быть в горсти!..
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «
Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет
господину коменданту принять надлежащие меры…»
— Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, — а против нашего, то есть, миру, известно, господская
воля; потому вы наши отцы. А чем строже
барин взыщет, тем милее мужику.
Если приказчик приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался на град, засухи, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал: «
Воля Божья; с Богом спорить не станешь! Надо благодарить
Господа и за то, что есть».
Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах
барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской
воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.