Неточные совпадения
Голубые глаза склонились ко мне с несомненною улыбкою, но остальное лицо оставалось неподвижно. Это было последним нашим свиданием. К вечеру
того же
дня девочка умерла, и мощный отец, хотя и ожидавший этого конца, упал в обморок.
Я знал, что там передаются самые свежие новости: как вчера у отставного дедушкиного повара Игната Семеновича заболела голова, а Павел буфетчик в
той же избе в своем углу стал на щипок отхватывать «барыню» на балалайке, и как Игнат Семенович два раза крикнул ему: «перестань!», а потом не посмотрел, что он с барского верха, и расколотил ему балалайку; как третьего
дня хоронили мать дурочки Акулины, и как дурочка чудесно по ней голосила и причитала...
Я знал, что, когда
дело было особенной важности, девушки бросали работу и собирались слушать решающие приговоры Елизаветы Николаевны, которая, еще плохо владея русским языком,
тем не менее до тонкости знала весь народный быт, начиная с крестинных, свадебных и похоронных обрядов, и которой раньше всех было известно, что у садовника Иллариона такой касарецкий (Убитый под Рождество боров), какого никто не видывал.
Положим, сама мать при помощи Елизаветы Николаевны выучила меня по складам читать по-немецки; но мама, сама понемногу выучившаяся говорить и писать по-русски, хотя в правописании и твердости почерка впоследствии и превосходила большинство своих соседок,
тем не менее не доверяла себе в
деле обучения русской грамоте.
Как однажды, когда дедушка, по привычке, лежа в зимней кибитке на пуховиках и под медвежьими одеялами раздетый, проснувшись, громко крикнул: «Малый!» — в
то время как кучер и слуга для облегчения лошадей и чтобы самим размяться на морозе, шли в гору за кибиткой; как лошади испугались этого внезапного крика, и вся тройка подхватила, даром что
дело было в гору. К счастию, вожжи лежали на головашках, и дедушка, поднявшись в одной сорочке, остановил лошадей, успевших проскакать с четверть версты.
Та же добрая мать, желая большей ясностью облегчить
дело памяти и не подозревая, что ris и toum родительные падежи mare и cete — заставляла меня учить: mare — море и ris — море; cete — кит и torum — кит.
Мне хорошо памятна зима 30 года
тем, что по распоряжению отца по обеим сторонам дороги, проходившей чрез усадьбу, разложены были
день и ночь курившиеся навозные кучи. Толковали, что это предохранительное средство от холеры, от которой много погибает народу. Но лично я не помню, чтобы видел такое множество похорон, какое мне позднее пришлось видеть в Малороссии в 48 году.
Женщина
раздела меня до белья и положила на широкую кровать, и я в
ту же минуту заснул. Проснувшись при полном свете
дня, я узнал, что комната моего отдыха была спальня Ал. Н. Зыбиной.
На другой
день Светлого праздника к нам в дом и затем на деревню приносили образа и появлялись как говорили, «священники», хотя священник был один, даже без дьякона.
Тем не менее церковнослужителей с их семьями, при многочисленности последних, набиралось человек двадцать, начиная с попадьи и дьячихи, которых можно было узнать по головам, тщательно завязанным шелковыми косынками с двойным отливом. Усердные люди (оброчники), все без шапок, приносили образа, в видах неприкосновенности святыни, на полотенцах.
Конечно, к этому
дню выпаивался теленок на славу, добывалась дичина и свежая рыба, а так как он любил гольцов,
то Марья Петровна Борисова присылала к этому
дню живых гольцов, которых тотчас же пускали в молоко.
Так как буфетчик Павел (обучавшийся в Москве у Педоти) был в
то же время и кондитер,
то к назначенному
дню, кроме всяких конфект, появлялись различные торты и печенья и назначались к столу наилучшие вина и наливки.
— Все это так, но ты, кажется, поучился насчет опек, во время предводительства, над Телегинским
делом. Ты доверился мошеннику секретарю Борису Антонову, а
тот имение разорил и по сю пору, попавши под суд, сидит во мценском остроге, а на твое-то имение по этому
делу наложено запрещение.
— Знаю, брат, знаю, — говорил отец, — но что хочешь, говори, хоть ты там «Утушку» пой, я не могу не помочь этому несчастному семейству. Борисов убит, в этом не может быть сомнения, и если никто за это
дело не возьмется,
то и самое преступление может остаться ненаказанным.
В этом
деле советником продолжал быть
тот же домашний друг отец Сергий, который, будучи в
то же время хорошим столяром, держал фортепьянного мастера и не только чинил старые, но и делал новые фортепьяна.
Так как гостей на Ядрине ожидалось преимущественно из холостых окрестных помещиков на два или на три
дня,
то к нашей Новосельской кладовой над ледником приезжало несколько исправных телег на барских лошадях за перинами, подушками, вареньями, соленьями и наливками.
Когда ястреб насмеливался летать под кутню, что бывало в определенные часы
дня,
то, подсторожив кутню, ждали, когда он попадется.
Однажды, когда, играя с дядею у него на Ядрине на биллиарде, я проболтался, что, раздобывшись небольшим количеством пороху, я из разысканного в гардеробном чулане пистолета пробовал стрелять воробьев, дядя приказал принести маленькое двуствольное ружье и подарил мне его, к величайшему моему восторгу; но так как ружье было кремневое,
то я помню, как несколько
дней спустя, я целый вечер до совершенной темноты стрелял на реке в нырка, который при первом щелканьи замка был уже под водою, тщетно осыпаемый запоздалою дробью.
Выше я говорил о красивом и вдовом соседе, адъютанте московского генерал-губернатора П. П. Новосильцове, но приходится сказать несколько и о старшем брате его Николае Петровиче, товарище министра внутренних
дел, бывшем в милости при дворе. Так как отец наш пользовался славою замечательного сельского хозяина,
то приехавший на лето в деревню Н. П.
На другой
день, пока отец ездил хлопотать в опекунский совет, я вздумал навестить в академии бывшего своего учителя Петра Ивановича; а как деньги по милости дяди у меня были,
то я попросил Илью Афанасьевича нанять мне извозчика в академию.
Несмотря на
то, что перед обедом круглый год даже учителям не подавалось ни водки, ни вина, раз в год, в
день рождения Крюммера, красное вино раздавалось всей школе в весьма почтенных размерах, увеличивавшихся по мере возраста учеников палаты.
Чем Мортимер был для первого класса,
тем Гульч был для нашего второго, с
тою разницей, что он, кроме главных уроков, целый
день проводил в нашей первой палате в качестве надзирателя, меняясь через
день с французом Симоном.
Но ежедневные музыкальные мучения нисколько не подвигали
дела, и казалось, что чем более я повторял заученные по пальцам пьесы,
тем чаще пальцы мои сбивались с толку; так что однажды Крюммер за завтраком при всех учителях громко через всю залу спросил меня: «Ты, большун, или это все
та же пьеса, которую ты два года играешь?» Чаша горести перелилась через край: на другой
день, набравшись храбрости, я пошел в кабинет директора и объявил ему, что готов идти в карцер и куда угодно, но только играть больше не буду.
На другой
день Крюммер, увидавши на полу моей классной около умывальника громадную дохлую крысу, спросил: «Это, должно быть,
та дичина, которую ты вчера застрелил?»
Независимо от
того, что все семейные наши предания не знали другого идеала, офицерский чин в
то время давал потомственное дворянство, и я не раз слыхал от отца, по поводу какого-то затруднения, встреченного им в герольдии: «Мне
дела нет до их выдумок; я кавалерийский офицер и потому потомственный дворянин».
— Позвольте, господа, — восклицал Введенский, — чтобы правильнее относиться к
делу, следует понять, что Ганзиер миф. Для каждого понимающего, что такое миф, несомненно, что когда идет
дело о русском юноше, получающем образование через сближение с иностранцами,
то невольно возникает образ Ганзы, сообщившей нашим непочатым предкам свое образование. Во избежание некоторой сложности такого представления, миф уловляет тождественными звуками нужное ему олицетворение, и появляется Ганзиер миф.
С этого
дня, вместо
того чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал новые стихи, все более и более заслуживающие одобрения Введенского.
Дело в
том, что жили Григорьевы если не изящно, зато в изобилии, благодаря занимаемой им должности.
Как это сделалось, трудно рассказать по порядку; но
дело в
том, что со временем, по крайней мере через воскресенье, на наших мирных антресолях собирались наилучшие представители тогдашнего студенчества.
Снизу
то и
дело прибывали новые подносы со стаканами чаю, ломтиками лимона, калачами, сухарями и сливками.
Понимать Шекспира или даже одного Гамлета —
дело далеко не легкое, и подобно
тому, как виртуозу, разыгрывающему музыкальную пиесу, невозможно сознательно брать каждую отдельную ноту, а. достаточно понимать характер самой пиесы, так и чтецу нет возможности сознательно подчеркивать каждое отдельное выражений, а достаточно понимать общее содержание.
Какой смысл могло представлять наше взаимное с m-le Б. увлечение, если подумать, что я был 19-летний, от себя не зависящий и плохо учащийся студент второго курса, а между
тем дело дошло до взаимного обещания принадлежать друг другу, подразумевая законный брак.
Весь этот невероятный и, по умственной беспомощности, жалкий эпизод можно понять только при убеждении в главенстве воли над разумом. Сад, доведенный необычно раннею весной до полного расцвета, не станет рассуждать о
том, что румянец, проступающий на его белых благоуханных цветах, совершенно несвоевременен, так как через два-три
дня все будет убито неумолимым морозом.
Не думая умалять его почина в этом
деле, привожу факт, доказывающий, что поднятая им
тема носилась в воздухе.
На другой
день отец уехал в Петербург, а недели через две
тем же путем проследовал в Новоселки.
Если она любила украшать свою особу,
то еще более любила танцы, которые, благодаря расквартированным по окрестностям офицерам пехотного полка, умела устраивать у себя в доме невзирая на беспокойное состояние супруга, кончавшего
день роковым охмелением.
В Клейменове к дяде являлись
те же увивавшиеся около него мелкопоместные дворяне, между прочим, неизменный Николай Дмитриевич Ползиков в неизменном сером казакине ополчения. В
те времена клейменовские пруды, и верхний и нижний, представляли прекрасное купание, и дядя, мастерски плававший, не пропускал хорошего летнего
дня не выкупавшись. Мы оба с Ползиковым, хотя и весьма печальные пловцы, не отставали, не пускаясь на середку пруда, среди которой дядя отдыхал на спине.
В
те времена я о
том не думал, да так и по сей
день для меня осталось необъяснимым, почему Семен Николаевич Шеншин, так радушно принимавший меня в Москве на Никитской, покинув Москву, переселился во Мценск.
Я никогда до
того времени не замечал такой изменчивости в настроении матери.
То и
дело, обращаясь к своему болезненному состоянию, она со слезами в голосе прижимала руку к левой груди и говорила: «Рак». От этой мысли не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это не рак. В другую минуту мать предавалась мечте побывать в родном Дармштадте, где осталась старшая сестра Лина Фет.
Однажды, сходя к лекции, Шевырев сказал мне на лестнице: «Михаил Петрович готовит вам подарок». А так как Степан Петрович не сказал, в чем заключается подарок,
то я находился в большом недоумении, пока через несколько
дней не получил желтого билета на журнал «Москвитянин». На обороте рукою Погодина было написано: «Талантливому сотруднику от журналиста; а студент берегись! пощады не будет, разве взыскание сугубое по мере талантов полученных. Погодин».
Переполненный вдохновлявшими нас с Григорьевым мелодиями опер, преимущественно «Роберта», я был очень рад встретить прекрасную музыкальную память и приятное сопрано у Лины, и бедная больная мать в
дни, когда недуг позволял ей вставать с постели, изумлялась, что мы с сестрою, никогда не жившие вместе, так часто певали в два голоса одно и
то же.
Но на
деле вышло далеко не
то: списки, отчеты с своею сухою формалистикой, требующие
тем не менее настойчивого внимания, не возбуждали в нем никакой симпатии, и совет университета вскорости пришел к убеждению в совершенной неспособности Григорьева исполнять должность секретаря правления.
Всем садом заведовал ученый садовник пан Кульчицкий, гордившийся преимущественно
тем, что перед примыкающею к гостиной теплицей, служившею зимним садом, он содержал большой цветочный круг, на котором цветы были разбиты на 24 группы, из которых на каждой они распускались последовательно в каждый час
дня и ночи.
В залу, с окнами с двух противоположных концов, слева выходили двое дверей от двух симметрически расположенных по углам комнат, из которых первая была кабинетом хозяина, а вторая гостиною. Между этими комнатами с левой стороны в
ту же залу выходил альков без дверей.
Днем он исполнен был приятного полумрака, а вечером освещался разноцветным китайским фонарем, озарявшим непрерывный по трем стенам турецкий диван.
В
те времена немного бы нашлось конкурентов на должность, обязывающую заботиться о
делах полка и безотлучно сидеть в штабе.
Если прибавить, что халатным отношением к
делу среди фронтовых лошадей развели сап,
то понятно, до какой степени раздумье могло овладевать полковым командиром.
‹…› Вступая в Крылове по отводу в
ту самую квартиру, в которой в
день приезда моего в полк приютил меня мой И. П. Борисов, я волновался самыми разнообразными, хотя не совсем определенными чувствами. Я один, Борисова, давно покинувшего полк, со мной нет, но зато, как полковой адъютант, я должен, невзирая ни на какие волнения, прочно утвердиться в своем новом положении‹…›
Название девяноста лошадей на одну и
ту же букву
дело далеко не легкое.
‹…›По прибытии в Елизаветград к царскому смотру, мы заранее были предупреждены о
дне приезда государя и о
том, что почетный караул назначен от нашего полка.
Года за четыре перед
тем я по рекомендательному письму Бржесского был любезно принят в Москве в доме Романовых, которые, приглашая меня к обеду на следующий
день, объявили, что пригласят и моего университетского товарища Сергея Михайловича Соловьева.