К этому я должен для краткости присовокупить, что, быть может, весьма ученый преподаватель истории во
втором классе, где я пробыл два года, буквально из году в год, стоя перед нами и пошатываясь за спинкою стула, вдохновенно повторял рассказы о рыжих германцах, которые на своих пирах старались отпивать ступеньки лестницы, поставленной на бочку с пивом.
Но так как проверок по этому предмету было очень мало, и многоречивый учитель охотнее спрашивал наиболее внимательных и способных учеников, то в начале следующего года я учительской конференцией с директором во главе был переведен ввиду успехов моих в математике и в чтении Цезаря во
второй класс.
Обрисовать в своем воспоминании почтенную личность Гульча значит не только воспроизвести весь
второй класс, но указать отчасти и на те нравственные складки, которые сложились в душе моей под руками этого незабвенного наставника.
Со
второго класса прибавлялся ежедневно час для греческого языка, с 11 1/2 ч. до 12 1/2; и если я по этому языку на всю жизнь остался хром, то винить могу только собственную неспособность к языкам и в видах ее отсутствие в школе туторства. Ведь другие же мальчики начинали учиться греческой азбуке в один час со мною. И через год уже без особенного затруднения читали «Одиссею», тогда как я, не усвоив себе с первых пор основательно производства времен, вынужден был довольствоваться сбивчивым навыком.
Неточные совпадения
Часа через два мне указано было мое место по возрасту в старшей палате, номер первый, а по ученью я был назначен в третий
класс этажом ниже, занимавший во время уроков помещение
второй палаты.
Здесь на первом столе сам Крюммер, а на
втором старший надзиратель одного из меньших
классов наливали из объемистой оловянной суповой чашки каждому по тарелке супу с картофелем или щей, и надлежащая порция достигала по передаче своего назначения.
Однажды перед приходом учителя в наш третий
класс, помещавшийся во
второй палате, широкоплечий Менгден без всякой с моей стороны причины стал тузить меня.
Чем Мортимер был для первого
класса, тем Гульч был для нашего
второго, с тою разницей, что он, кроме главных уроков, целый день проводил в нашей первой палате в качестве надзирателя, меняясь через день с французом Симоном.
Молодой Перейра, малый моих лет, был во
второй палате и никак не выше третьего
класса, но зато отличался всякого рода шалостями и непокорством.
‹…› Но вот с окончанием каникул наступила и
вторая половина семестра, венчающегося для лучших учеников переходом в высший
класс. Каждый раз перед концом семестра и роспуском учеников Крюммер после молитвенного пения под орган говорил напутственную речь, из которых одна запечатлелась в моей памяти. Смысл ее был приблизительно таков...
Мне доходил 17-й год, и я рассчитывал попасть в первый
класс, так как в изустных и письменных переводах с немецкого на латинский и в
классе «Энеиды», равно как и на уроках математики и физики, я большею частию занимал
второе место и нередко попадал на первое.
Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел он во
второй класс, где вместо сокращенного катехизиса и четырех правил арифметики принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби. Но, увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка приказал долго жить, пробыл еще два года и, с согласия матушки, вступил потом в П*** пехотный полк.
Неточные совпадения
— Недавно один дурак в лицо мне брякнул: ваша ставка на народ — бита, народа — нет, есть только
классы. Юрист,
второго курса. Еврей.
Классы! Забыл, как недавно сородичей его классически громили…
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом
классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со
второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы и эта привычка насквозь проникла все
классы, все отношения и действия людей. Я — понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она стала его
второй природой и уже не только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает глубокий смысл труда, его поэзию.
Но Коля и сам держал его на почтительном расстоянии, уроки готовил отлично, был в
классе вторым учеником, обращался к Дарданелову сухо, и весь
класс твердо верил, что во всемирной истории Коля так силен, что «собьет» самого Дарданелова.
— Во-первых, я и сам могу понимать, без научения, а во-вторых, знайте, вот это же самое, что я вам сейчас толковал про переведенных классиков, говорил вслух всему третьему
классу сам преподаватель Колбасников…