— Бери рубль, Трофимыч, беспутный, —
завопила жена. — Из ума выжил, старый! Алтына [Алтын — старинное название трехкопеечной монеты.] за душой нет, а туда же, важничает! Косу тебе напрасно только отрубили, а то — та же баба! Как так — ничего не знамши… Бери деньги, коли уж часы отдавать вздумал!
— Да, да, к мамочке! — вспомнил вдруг опять Снегирев. — Постельку уберут, уберут! — прибавил он как бы в испуге, что и в самом деле уберут, вскочил и опять побежал домой. Но было уже недалеко, и все прибежали вместе. Снегирев стремительно отворил дверь и
завопил жене, с которою давеча так жестокосердно поссорился.
Въезжая в сию деревню, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердца
воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину приметного на улице смятения.
Услышав
вопль жены, безумный старик остановился в ужасе от того, что сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед ним диван и в изнеможении склонил свою голову.
Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме: являлись какие-то чужие люди, он присматривался к ним, стараясь понять их шумный бред, слышал
вопли жены:
Неточные совпадения
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела,
жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум,
вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! —
вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная
жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Он не просто читает, но и вникает; не только вникает, но и истолковывает каждое слово, пестрит поля страниц вопросительными знаками и заметками, в которых заранее произносит над писателем суд, сообщает о вынесенных из чтения впечатлениях друзьям,
жене, детям, брызжет, по поводу их, слюною в департаментах и канцеляриях, наполняет
воплями кабинеты и салоны, убеждает, грозит, доказывает существование вулкана, витийствует на тему о потрясении основ и т. д.
— Батюшки-светы! Ба-а-тюшки! Держите его… окаянного! Ах, мои касатики! Бабу-то отымите! —
завопила старушка, протискиваясь между мужем и
женою.
Не воскреснуть Игоря дружине, // Не подняться после грозной сечи! // И явилась Карна и в кручине // Смертный
вопль исторгла, и далече // Заметалась Желя по дорогам, // Потрясая искрометным рогом. // И от края, братья, и до края // Пали
жены русские, рыдая: // «Уж не видеть милых лад нам боле! // Кто разбудит их на ратном поле? // Их теперь нам мыслию не смыслить, // Их теперь нам думою не сдумать, // И не жить нам в тереме богатом, // Не звенеть нам серебром да златом!»