Неточные совпадения
Впрочем, лицо его изменилось меньше, чем у других, даже
не очень увеличилось в объеме, и веселая,
как ты говорил, «зевающая» улыбка осталась та же.
Одна Нефка дольше всех жила — и та
не дождалась меня,
как Аргос дождался Улисса;
не пришлось ей увидеть бывшего хозяина и товарища по охоте своими потускневшими глазами.
Я, так же
как и ты, очень люблю старые пузатые комоды с медными бляхами, белые кресла с овальными спинками и кривыми ножками, засиженные мухами стеклянные люстры, с большим яйцом из лиловой фольги посередине, — словом, всякую дедовскую мебель; но постоянно видеть всё это
не могу: какая-то тревожная скука (именно так!) овладеет мною.
Какая-то душевная тишь нашла на меня с тех пор,
как я здесь поселился; ничего
не хочется делать, никого
не хочется видеть, мечтать
не о чем, лень мыслить; но думать
не лень: это две вещи разные,
как ты сам хорошо знаешь.
Долго
не мог я заснуть: моя молодость пришла и стала передо мною,
как призрак; огнем, отравой побежала она по жилам, сердце расширилось и
не хотело сжаться, что-то рвануло по его струнам, и закипели желания…
Вот
каким грезам предавался твой почти сорокалетний друг, сидя, одинокий, в своем одиноком домишке! Что, если бы кто подсмотрел меня? Ну, так что ж? Я бы нисколько
не устыдился. Стыдиться — это тоже признак молодости; а я, знаешь ли, почему стал замечать, что стараюсь? Вот почему. Я теперь стараюсь преувеличивать перед самим собою свои веселые ощущения и укрощать грустные, а в дни молодости я поступал совершенно наоборот. Бывало, носишься с своей грустью,
как с кладом, и совестишься веселого порыва…
Выражение ее лица было искреннее и правдивое,
как у ребенка, но несколько холодно и однообразно, хотя и
не задумчиво.
Веселою она бывала редко и
не так,
как другие: ясность невинной души, отраднее веселости, светилась во всем ее существе.
Она, например,
как огня боялась всего, что может действовать на воображенье; а потому ее дочь до семнадцатилетнего возраста
не прочла ни одной повести, ни одного стихотворения, а в географии, истории и даже в естественной истории частенько ставила в тупик меня, кандидата, и кандидата
не из последних,
как ты, может быть, помнишь.
Бывало,
как подумаю,
как вспомню, что скоро я
не увижу более этой милой девушки, к которой я так привязался, — жутко мне станет…
Мало того: в тот же день я объявил о своем намерении, только
не Вере Николаевне,
как бы следовало ожидать, а самой Ельцовой.
Пришли мне на память слова Ельцовой, что я
не гожусь для ее Веры… «Стало быть, ты годился», — подумал я, сызбока посматривая на Приимкова. Он у меня пробыл несколько часов. Он очень хороший, милый малый, так скромно говорит, так добродушно смотрит; его нельзя
не полюбить… но умственные способности его
не развились с тех пор,
как мы его знали. Я непременно к нему поеду, может быть, завтра же. Чрезвычайно любопытно мне посмотреть, что такое вышло из Веры Николаевны?
Прежде всего должен сообщить тебе удивительное обстоятельство: верь мне или
не верь,
как хочешь, но она почти ничего
не изменилась ни в лице, ни в стане.
Представь мое изумление: Вера Николаевна до сих пор
не прочла ни одного романа, ни одного стихотворения — словом, ни одного,
как она выражается, выдуманного сочинения!
— Ну,
как вы хотите, а я с вами согласиться
не могу: я убежден, что вы напрасно лишаете себя самого чистого, самого законного наслаждения. Ведь вы
не отвергаете музыки, живописи: отчего же вы отвергаете поэзию?
— Нет;
как я вышла замуж, матушка сняла с меня всякое запрещение; мне самой в мысли
не приходило читать…
как вы это сказали?.. ну, словом, читать романы.
Нас позвали обедать, и после обеда я уехал. NB. Обед был очень хорош и вкусен — это я в скобках замечаю для тебя, объедало! Завтра я к ним свезу «Фауста». Боюсь я,
как бы мы со стариком Гёте
не провалились. Опишу тебе всё подробно.
Ну, а теперь что ты думаешь обо всех «сих происшествиях»? Небось, — что она произвела на меня сильное впечатление, что я готов влюбиться и т. д.? Пустяки, брат! Пора и честь знать. Довольно подурачился; полно!
Не в мои годы начинать жизнь сызнова. Притом же мне и прежде
не такие женщины нравились… Впрочем,
какие женщины мне нравились!!
Приимков,
как я мог заметить, скучал: по-немецки понимал он довольно плохо и сам сознавался, что стихов
не любит!..
Гроза уже давно прошла — звезды засияли, всё замолкло кругом. Какая-то
не известная мне птица пела на разные голоса, несколько раз сряду повторяя одно и то же колено. Ее звонкий одинокий голос странно звучал среди глубокой тишины; а я всё еще
не ложился…
— И прекрасно, — промолвил я, — но вот что дурно: боюсь я,
как бы эта бессонница и головная боль
не отбили у вас охоты читать такие вещи.
— Пойдемте сядемте в эту беседку, — продолжала она, — и, пожалуйста, до тех пор, пока я
не заговорю с вами сама,
не упоминайте мне… об этой книге. (Она
как будто боялась произнести имя «Фауста».)
Я понимаю теперь, почему я хотел на ней жениться: я, видно,
не так был глуп перед поездкой в Берлин,
как я до сих пор думал.
Читать с ней — наслаждение,
какого я еще
не испытывал.
С самого раннего детства Вера
не знала, что такое ложь: она привыкла к правде, она дышит ею, а потому и в поэзии одна правда кажется ей естественной; она тотчас, без труда и напряжения, узнает её,
как знакомое лицо… великое преимущество и счастие!
Он столь же способен понимать поэзию,
как я расположен играть на флейте, а
не хочет отстать от жены, просветиться тоже желает.
Бывало, помнишь, в дни нашей юности, какая-нибудь девочка повторяет тебе,
как умеет, твои же слова, а ты восхищаешься этим эхом и, пожалуй, поклоняешься ему, пока
не раскусишь, в чем дело; а эта… нет: эта сама по себе.
С некоторой точки зрения я могу сказать, что имею на нее влияние большое и
как бы воспитываю ее; но и она, сама того
не замечая, во многом меня переделывает к лучшему.
Не знаю,
как и вследствие чего — помнится, мы читали «Онегина» — я у ней поцеловал руку.
Я
не знаю, зачем я рассказал тебе эту прогулку, — потому разве, что она осталась в моей памяти
как одно из самых светлых событий прошедших дней, хотя в сущности
какое же это событие? Мне было так отрадно и безмолвно весело, и слезы, слезы легкие и счастливые, так и просились из глаз.
Я рассказал, что в молодости я, много мечтая о счастии (обыкновенное занятие людей, которым в жизни
не повезло или
не везет), между прочим, мечтал о том,
какое было бы блаженство провести вместе с любимой женщиной несколько недель в Венеции.
— Я
не так выразилась, — промолвила она, — я хотела сказать: что за охота мечтать о самой себе, о своем счастии? О нем думать нечего; оно
не приходит — что за ним гоняться! Оно
как здоровье: когда его
не замечаешь, значит, оно есть.
Я могу себя сдерживать, я наружно спокоен
не только при других, даже наедине;
не бесноваться же мне в самом деле,
как мальчику!
Я
не могу перечесть это письмо; оно у меня вырвалось невольно,
как стон. Я
не могу ничего прибавить, ничего рассказать… Дай срок: я приду в себя, овладею своею душою, я буду говорить с тобою,
как мужчина, а теперь мне бы хотелось прислонить мою голову к твоей груди и…
О Мефистофель! и ты мне
не помогаешь. Я остановился с намерением, с намерением раздражал в себе ироническую жилу, напоминал самому себе,
как смешны и приторны покажутся мне через год, через полгода эти жалобы, эти излияния… Нет, Мефистофель бессилен, и зуб его притупел… Прощай.
Приезжать тебе сюда,
как ты пишешь, совсем
не следует.
Облегчит ли меня моя исповедь,
как ты полагаешь,
не знаю; но мне кажется, что я
не вправе скрыть от тебя то, что навсегда изменило жизнь мою; мне кажется, что я даже остался бы виновным… увы! еще более виновным перед той незабвенной, милой тенью, если б я
не поверил печальной нашей тайны единственному сердцу, которым я еще дорожу.
С тех пор
как ее
не стало, с тех пор
как я поселился в эту глушь, которой уже
не покину до конца дней моих, прошло с лишком два года, и всё так ясно в моей памяти, так еще живы мои раны, так горько моё горе…
Начертав эти слова, я понял,
как трудно мне будет продолжить мой рассказ до конца. Неотступная мысль об ее смерти будет терзать меня с удвоенной силой, меня будут жечь эти воспоминания… Но я постараюсь совладать с собою и либо брошу писать, либо
не скажу ненужного слова.
Я бродил,
как тень, места
не мог найти.
Она сказала это так внятно, что я и теперь
не постигаю,
каким образом Приимков, который в это самое мгновенье входил в комнату,
не слыхал ничего.
Вера иногда озиралась с таким выражением,
как будто спрашивала себя:
не во сне ли она?
Я
не верил такому неожиданному, такому потрясающему счастию; с усилием припоминал прошедшее и тоже глядел, говорил,
как во сне…
После чаю, когда я уже начинал думать о том,
как бы незаметно выскользнуть из дома, она сама вдруг объявила, что хочет идти гулять, и предложила мне проводить ее. Я встал, взял шляпу и побрел за ней. Я
не смел заговорить, я едва дышал, я ждал ее первого слова, ждал объяснений; но она молчала. Молча дошли мы до китайского домика, молча вошли в него, и тут — я до сих пор
не знаю,
не могу понять,
как это сделалось — мы внезапно очутились в объятиях друг друга.
Я тоже вздрогнул, словно холодом меня обдало. Мне вдруг стало жутко,
как преступнику. Да разве я
не был преступником в это мгновенье?
Вспоминал я также слова Ельцовой, переданные мне Верой. Она ей сказала однажды: «Ты
как лед: пока
не растаешь, крепка,
как камень, а растаешь, и следа от тебя
не останется».
Сова ли это закричала в роще, другое ли
какое существо издало этот стон, я
не дал себе тогда отчета, но,
как Мазепа Кочубею, отвечал криком на зловещий звук.
Я
не могу продолжать так,
как начал, любезный друг: это стоит мне слишком больших усилий и слишком растравляет мои раны.
Как это случилось,
как растолковать это непонятное вмешательство мертвого в дела живых, я
не знаю и никогда знать
не буду; но ты согласись, что
не припадок прихотливой хандры,
как ты выражаешься, заставил меня удалиться от общества.
Я стал
не тот,
каким ты знал меня: я многому верю теперь, чему
не верил прежде.