Неточные совпадения
— Точно так-с, точно так-с, — подхватил с сияющим лицом молодой человек, — от Дарьи Михайловны. Дарья Михайловна послала меня к вам-с; я предпочел идти пешком… Утро такое чудесное, всего четыре версты расстояния. Я прихожу —
вас дома нет-с. Мне ваш братец
говорит,
что вы пошли в Семеновку, и сами собираются в поле; я вот с ними и пошел-с, к
вам навстречу. Да-с. Как это приятно!
— Никак нет-с; Дарья Михайловна рассказывают,
что, напротив, светский человек в нем сейчас виден. О Бетховене
говорил с таким красноречием,
что даже старый князь почувствовал восторг… Это я, признаюсь, послушал бы: ведь это по моей части. Позвольте
вам предложить этот прекрасный полевой цветок.
—
Что вы за пустяки
говорите, Африкан Семеныч! — воскликнула Дарья Михайловна. — Поверю ли я,
что вы станете девушку толкать колом в бок!
— Mais c'est une horreur ce que vous dites là, monsieur, [Да ведь это ужас,
что вы говорите, сударь (фр.).] — возопила m-lle Boncourt, грозно посматривая на расхохотавшихся детей.
— Помилуйте! — воскликнул Басистов. —
Что вы это такое
говорите? Это ни с
чем не сообразно. Я жил в Малороссии, люблю ее и язык ее знаю… «грае, грае воропае» — совершенная бессмыслица.
— Может быть, а хохол все-таки заплачет.
Вы говорите: язык… Да разве существует малороссийский язык? Я попросил раз одного хохла перевести следующую первую попавшуюся мне фразу: грамматика есть искусство правильно читать и писать. Знаете, как он это перевел: храматыка е выскусьтво правильно чытаты ы пысаты…
Что ж, это язык, по-вашему? самостоятельный язык? Да скорей,
чем с этим согласиться, я готов позволить лучшего своего друга истолочь в ступе…
—
Вы знаете, — продолжал Сергей Павлыч после долгого молчания, —
что нет такой вещи… Но к
чему я это
говорю! ведь
вы всё знаете.
— Как же
вы говорите,
что их нет? Вот уже одно, на первый случай.
— Да разве чувство не может обмануть
вас! Чувство
вам говорит,
что солнце вокруг земли ходит… или, может быть,
вы не согласны с Коперником?
Вы и ему не верите?
— Образованность!
говорите вы, — подхватил Пигасов, — вот еще
чем удивить вздумали! Очень нужна она, эта хваленая образованность! Гроша медного не дам я за вашу образованность!
— Может быть. Но позвольте
вам заметить,
что,
говоря: «Это всё слова!» — мы часто сами желаем отделаться от необходимости сказать что-нибудь подельнее одних слов.
— А
вы знаете,
что говорит о ней Гегель? — спросил, не возвышая голоса, Рудин.
— Фи! фи! — воскликнула Дарья Михайловна, — как
вам не стыдно это
говорить, старый
вы грешник! Истины нет? Для
чего же жить после этого на свете?
—
Вы очень снисходительны, — промолвила она, — но
что, бишь, я хотела сказать? О
чем мы
говорили? Да! о Лежневе. У меня с ним дело по размежеванию. Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня я его жду; но он, бог его знает, не едет… такой чудак!
— Вижу,
что явились.
Вы говорите это таким тоном…
Вам, должно быть, очень не хотелось ко мне ехать.
Едва заметная улыбка появится вдруг на губах и скроется; большие темные глаза вдруг подымутся… «Qu’avezvous?» [«
Что с
вами?» (фр.)] — спросит ее m-lle Boncourt и начнет бранить ее,
говоря,
что молодой девице неприлично задумываться и принимать рассеянный вид.
Он
говорил долго и окончил тем,
что еще раз поблагодарил Наталью Алексеевну и совершенно неожиданно стиснул ей руку, промолвив: «
Вы прекрасное, благородное существо!»
— Да я нисколько с
вами не спорю, — начал Лежнев, — я не сомневаюсь в уме и красноречии г. Рудина; я
говорю только,
что он мне не нравится.
— Да все то, о
чем я
говорил вам с час тому назад. Впрочем, довольно о нем. Может быть, все обойдется благополучно. Я только хотел доказать
вам,
что если я сужу о нем строго, так не потому,
что его не знаю…
Что же касается до Натальи Алексеевны, я не буду тратить лишних слов; но
вы обратите внимание на вашего брата.
— Наталья Алексеевна! — начал он с свойственным ему сдержанным и значительным выражением, которое всегда заставляло слушателя думать,
что Рудин не высказывал и десятой доли того,
что теснилось ему в душу, — Наталья Алексеевна!
вы могли заметить, я мало
говорю о своем прошедшем.
— То,
что я
вам сказал вчера, — продолжал он, — может быть до некоторой степени применено ко мне, к теперешнему моему положению. Но опять-таки об этом
говорить не стоит. Эта сторона жизни для меня уже исчезла. Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге… Когда я доеду, и доеду ли — Бог знает… Поговоримте лучше о
вас.
—
Вы не раз слышали мое мнение о призвании женщин, — возразил с снисходительной улыбкой Рудин. —
Вы знаете,
что, по-моему, одна Жанна д’Арк могла спасти Францию… Но дело не в том. Я хотел
поговорить о
вас.
Вы стоите на пороге жизни… Рассуждать о вашей будущности и весело, и не бесплодно… Послушайте:
вы знаете, я ваш друг; я принимаю в
вас почти родственное участие… А потому я надеюсь,
вы не найдете моего вопроса нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно спокойно?
— Будто
вы не понимаете, о ком я
говорю? Разумеется, о Волынцеве.
Что ж? разве это неправда?
—
Вы меня спрашивали,
что я хотел сказать вчерашним сравнением. Знайте же, я обманывать
вас не хочу. Я
говорил о себе, о своем прошедшем — и о
вас.
— Спасибо за доверенность! — воскликнул он, — хотя, прошу заметить, я не желал ни знать вашей тайны, ни своей
вам выдать, а
вы ею распоряжаетесь, как своим добром. Но, позвольте,
вы говорите как бы от общего лица. Стало быть, я могу предполагать,
что Наталье Алексеевне известно ваше посещение и цель этого посещения?
— Сергей Павлыч! — проговорил он печально, — прощайте; я обманулся в своих ожиданиях. Посещение мое действительно довольно странно; но я надеялся,
что вы (Волынцев сделал нетерпеливое движение)… Извините, я больше
говорить об этом не стану. Сообразив все, я вижу, точно:
вы правы и иначе поступить не могли. Прощайте и позвольте по крайней мере еще раз, в последний раз, уверить
вас в чистоте моих намерений… В вашей скромности я убежден…
— Да; и еще прибавила,
что вы сами нисколько не желаете жениться на мне,
что вы только так, от скуки, приволокнулись за мной и
что она этого от
вас не ожидала;
что, впрочем, она сама виновата: зачем позволила мне так часто видеться с
вами…
что она надеется на мое благоразумие,
что я ее очень удивила… да уж я и не помню всего,
что она
говорила мне.
—
Вы мне
говорите, чтобы я утешилась, — начала она, и глаза ее заблестели сквозь слезы, — я не о том плачу, о
чем вы думаете… Мне не то больно: мне больно то,
что я в
вас обманулась… Как! я прихожу к
вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться… Покориться! Так вот как
вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах, которые…
—
Вы спрашивали меня, — продолжала она с новой силой, —
что я ответила моей матери, когда она объявила мне,
что скорее согласится на мою смерть,
чем на брак мой с
вами: я ей ответила,
что скорее умру,
чем выйду за другого замуж… А
вы говорите: покориться! Стало быть, она была права:
вы точно, от нечего делать, от скуки, пошутили со мной…
—
Вы так часто
говорили о самопожертвовании, — перебила она, — но знаете ли, если б
вы сказали мне сегодня, сейчас: «Я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной», — знаете ли,
что я бы пошла за
вами, знаете ли,
что я на все решилась? Но, верно, от слова до дела еще далеко, и
вы теперь струсили точно так же, как струсили третьего дня за обедом перед Волынцевым!
—
Вы слишком раздражены теперь, Наталья Алексеевна, — начал он, —
вы не можете понять, как
вы жестоко оскорбляете меня. Я надеюсь,
что со временем
вы отдадите мне справедливость;
вы поймете,
чего мне стоило отказаться от счастия, которое, как
вы говорите сами, не налагало на меня никаких обязанностей. Ваше спокойствие дороже мне всего в мире, и я был бы человеком самым низким, если б решился воспользоваться…
— Может быть, может быть, — перебила Наталья, — может быть,
вы правы; а я не знаю,
что говорю. Но я до сих пор
вам верила, каждому вашему слову верила… Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер. Когда я
вам сказала,
что я люблю
вас, я знала,
что значит это слово: я на все была готова… Теперь мне остается благодарить
вас за урок и проститься.
—
Вы это потому так
говорите, Александра Павловна,
что не знаете меня.
Вы думаете,
что я чурбан, чурбан совершенный, деревяшка какая-то; а известно ли
вам,
что я способен таять, как сахар, дни простаивать на коленях?
— Помните ли
вы, — начал Рудин, как только тарантас выехал со двора на широкую дорогу, обсаженную елками, — помните
вы,
что говорит Дон-Кихот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини? «Свобода, —
говорит он, — друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть за него обязанным другому!»
Что Дон-Кихот чувствовал тогда, я чувствую теперь… Дай Бог и
вам, добрый мой Басистов, испытать когда-нибудь это чувство!
Мне хочется
говорить о
вас, дать
вам несколько советов: больше я ни на
что не годен…
— Несчастье?
Что вы это изволите
говорить! Во-первых, по-моему, на свете только три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя.
— Вот как-с! А
что она
вам такое
говорила, позвольте узнать?
— Она
говорила мне,
что вы в течение целого утра на все ее вопросы только и отвечали,
что «чего-с? чего-с?», да еще таким пискливым голосом.
— Я вовсе не красноречив, — возразил Лежнев не без досады, — а
вас, я думаю, пронять мудрено. Впрочем, довольно о Рудине; давайте
говорить о чем-нибудь другом…
Что… как бишь его?.. Пандалевский все у Дарьи Михайловны живет? — прибавил он, обратясь к Басистову.
— Как же
вы говорите,
что лошадей нет, — промолвил Рудин, — а даже не знаете, куда я еду. Я сюда на обывательских приехал.